Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II

Лучи, как частокол, повисли над землею.
За о стрены их черные тела.
Жизнь не прошла еще, она еще со мною,
Как в оны дни, прозрачна и светла.

Вокруг большого пня краснеет земляника,
И львиный зев открыл свой желтый рот,
И нежной змейкой проскользнула повилика,
И капелькой лазурною цветет,

И бабочка летит — лишь два неровных взмаха,
И вот она садится на плечо.
Как в оны дни, — за частоколом зла и страха
Прикосновенье солнца горячо.

Голубоватый воздух, — щит всего живого, —
Наш мир от злых лучей оборони:
Как нам дышать без легкого покрова
Твоей струящейся брони!

Как человек, собака улыбнется
И заворчит — в своем собачьем сне;
Тревожная осина встрепенется
Под ветром в изумрудной вышине;

Промеж себя беседуют дельфины,
А Лермонтов увидел голос звезд —
Все ясно в мироздании пустынном,
Лишь человек не ясен и не прост.

Лишь он один услышал сердцем время,
Добро и зло разъял и снова слил,
И мысль — нас возвышающее бремя —
Во всех противоречьях сохранил.

И вот теперь, один во всей вселенной,
Сомненья страшным даром награжден,
Как Прометей, и тленный и нетленный,
Он к призраку бессмертья пригвожден.

Великолепно наше мирозданье!
Нас от земли освободил строптивый ум.
Казалось бы — прекрасно счастье узнаванья
И суетливой жизни бесполезный шум.

Но, наслаждаясь страшною свободой,
Став брошенною ввысь, взлетевшею звездой,
Лицом к лицу с им покоренною природой,
Жилец земли останется самим собой.

К летящему лучу не прислониться,
Пространства не коснуться смертною рукой…
Пусть лучше в доме скрипнет половица,
И пусть в лесу запахнет сыростью грибной!

Дух насекомого земного,
Дух дерева и дух воды
Понятней сердцу, чем основа
Пространства и чем дух звезды.

Цикады маленькое тело
С родной природой заодно
Века свое свершает дело,
В звук превращается оно.

Из предыстории, оттуда,
Где жизнь впервые зацвела,
Нас оглушающее чудо
Цикада в лапках принесла.

И вот, дрожа от напряженья,
Пронзая звоном желтый зной,
Она в порыве вдохновенья
Как будто жертвует собой —

И воздух ветром, солнцем, песней
Летит вдоль дремлющих полей,
И мир становится телесней
И вдохновенней, и нежней.

Я никогда Акрополя не видел,
Не пил воды кастальскогоключа.
Стоит, как часовой, у моего плеча
Неопыта упрямая обида.

Но все ж порой — легка, прозрачна,
Мне видится та древняя земля,
Где остов мраморного корабля
Взметнул, как звук, дорические мачты,

Где к мелким ссорам снисходили боги,
В плену тщеславья и людских страстей,
Где десять лет скитался Одиссей,
То находил, то забывал дорогу…

Все так… Но как мои виденья редки,
Как мир воображенья тускл и слаб,
Когда в излучине реки ветла
С другой ветлой сплетает ветки,

Когда ползет дорога по ухабам
Моей земли, а снизу, из куста,
Загадочна, угрюма и толста,
Мне в душу смотрит каменная баба.

Был крут подъем. Ущелье с каждым шагом
Сильней сужалось. Белый ручеек,
Стекавший между скал по дну оврага,
Исчез, как будто изнемог.

Казалась мне глухой, почти отвесной,
В продолговатых трещинах стена,
Возникшая передо мною. Тесной,
Подвальной стала, тишина.

Но, прирастая к камню гибким телом,
Как плющ, сливаясь с ним, я лез и лез
На этот злой, в тени обледенелый,
Но все ж доступный мне отвес.

Когда последним, яростным усильем
Я бросил тело кверху, на уступ,
Подумал я — невидимые крылья
Меня, бескрылого, несут.

Здесь, на ребристой, узенькой площадке,
Я, зацепив кристалл, сорвал его. Крутясь,
Он покатился в бездну и, украдкой
Лицо лучами осветя,

Исчез, растаял, как роса в тумане,
В долину унеся спектральные цветы, —
Природой отшлифованные грани,
И вздох и выдох высоты.

Внизу какой-нибудь веселый гений,
Труда не знавший, живший без забот,
Кристалл — о, даже не согнув колени, —
На радость людям подберет.

Нельзя обжечь закатной багряницей
Простертых к небу рук;
Нельзя к стихотворенью прислоняться
Плечом, пока не пойман звук;

Нельзя уму довериться душою:
Он ловок и хитер;
Не совладав с упрямой темнотою,
Сгорает без следа костер, —

Лишь то живет, над чем не властен разум,
Что выше всех страстей,
Что слепо подчиняется наказу
Бессмертной совести твоей.

То, да не то, и н е к чему придраться:
О том, что думал, — все, казалось бы, сказал,
Но все ж мертвы стихи, как будто на цепь
Я их к бесплодному беззвучью приковал.

Идешь вдоль прибранных могил погоста,
Где сухо шелестят железные венки,
И вдруг, глядишь — растет певучий хвостик
Сквозь щель плиты — давно посеянной строки.

Быть может, он средь сорняков и плевел
Один единственный меня переживет,
Наперекор беззвучию библейским древом,
Плодонося слова, сквозь камни прорастет.

Кто нас рассудит — время и меня?
Я в нем плыву, как старый окунь:
Дна не касается ступня,
Став плавником, мой острый локоть
На воду опирается слегка,
А за моим незримым следом,
Раскинув яче и , издалека
Уже ползет тяжелый бредень.

Я временем дышу. Оно
Здесь не косой, а грубой сетью
Скребет мое родное дно.
Оно течет, а я — в ответе,
Я окунь, а оно — река.
Мне трудно совладать со страхом,
Я ненавижу рыбака,
Забросившего смерть с размаху.

Кто разогрел сковороду?
Как знать мне, кто закинул невод,
Какие боги в душном небе
На завтрак свежей рыбы ждут?
Судиться с временем, — но труден,
Да просто невозможен этот суд:
Не время мне, а я ему подсуден.