Стихи

И сказала: - Мой Остапик, дерзости ,
мне прости, как я тебя простя,
просто так тревожно мне по-первости
с непривычки чувствовать дитя!

Ухватил в ладони крепки лапушку,
целовая ей реснички щек,
будто бы включили в небе лампочку,
солнце будто ярче мне ещё!

А потом добавила мне Настенька:
- ты не вздумай впредь переживать,
ведь в любви с тобой мы очень счастливы,
значит мы помиримся опять.

Русская премудрость – это вещь – и всё!
говорят в народе ведь не зря:
«Милые бранятся – только чешутся»
и живут они в ноздрю ноздря.

Вчера пришла унылая соседка
И попросила миску молока.
Потом сказала - надо у беседки
Пообтесать пороги и бока.

Сама при этом мило улыбалась
И грудью независимо трясла.
Чего-то видно очень домогалась.
Но только лишь одно понять смогла: -

Любить могу я очень только Настю.
И больше женщин я не посмотрю.
-Иди уже, не то как дам по пасти!
Иль топором внезапно зарублю!

Она присела грустно и сказала:
-Прости, Остап, такая вот беда,
Мне с мужем алкашом и секса мало,
А вот с тобой хотела бы всегда.

Остынь, сказав, рукой её погладил.
И скупо замерла моя слеза
Над болью россиянки тети Нади...

...И свечь потом зажёг под образа.

Плачет болью душа и горит!
Полыхает пожаром Магриб,
над бескрайней ливийской пустыней
самолеты из НАТО летят
и давно поженившись с чертями,
государство, где правит Обама,
превращает Вселенную в ад.
Хорошо ли? И кто виноват?
Наплевавши на мнение мафий
вел народ к процветанью Каддафи,
разве кто-то голодным ходил?
Разве бомбами сыпалось небо?
Было вдосталь и нефти, и хлеба,
но для жирных чужой каравай,
сколь бы ни был свой собственный сладок,
вызывает лишь зависти схваток,
подкупая, грозясь или лжа,
все они отморозком из зоны,
наплевав на людские законы,
могут мир насадить на ножа.

Кап-кап-кап.
Привал. Верблюжиха, давно не водопоенная,
мужские руки, маленький подойник,
посередине выжжетой земли.
Кап.
в тючок укатан крошка – туарег.
Он не видал еще лесов и рек,
он не слыхал ни разу про Обаму,
он голоден и хочет молока.
но кажется пройдут еще века,
пока родит пиалу молока
верблюжиха, сменившая его родную маму.
Как горестно приходится живым!
Над Триполи вдали – зловещий дым.
Вверху летит косяк железных птиц,
Которые не видят сверху лиц.
Кап-кап.
А крошка туарег смеется птицам,
не зная что одна из них вчера
стряхнула два пера,
которые распались на пушинки,
одна из них попала на вершину
бархана, где была его семья.
Семь-я
теперь
верблюжиха, отец и он,
не знающий про разные ООН,
которые судьбу его решают.

А финики богаты урожаем.
Мне мнится, что испив из миски,
что всё-таки верблюжиха наполнит,
ребенок подрастет всего за час,
и встанет в полный рост
до финиковых пальм, потом до звёзд.
Глазами он сожжет из-под платка
шакалов, ихних птиц и ихних небоскребов,
которые гроздятся далеко,
их статую нелепую свободы –
что издавна несет лишь смерть и зло
всему, что в мире чисто и светло.
Их золото, их джипов и ракетов.
Расти, малыш.
Прости нас и расти.
И помощи от сильного не жди.
Сам становись над сильными сильнее.
И ты увидишь – станут суховеи
над пыльными холмами песни петь
всем нелюдям, что миру носят смерть
но сами смертны – телом и душою.
Расти, малыш!
И помощи не жди.

Над Триполи смертельные дожди.
Но там, где от злодейства люди гибли
увидим мы, как знойно вея, гибли
забьет песком пришельские стволы
и под бархан навеки похоронит
всех тех, кто смерти и забвения достоин.

Продай мои глаза. Продай моё лицо.
Продай мой мертвый мозг - ведь турки это ждут.
А я на небеса. Расстреляным бойцом.
Как в воду жидкий воск. Как клоун на батут.

Стесняюсь я в глазах. Бледнею я лицом.
Нельзя так поступать, нельзя нас отдавать.
Плюются в небесах. Не спеть скотам скворцом.
Отключим жизнесеть. - и в горе плачет мать.

Я вижу всё, молчу. " Не отдавай меня" -
Физически пока я не могу внушить
Претензий нет к врачу. .Хоть клятва и фигня.
И он не Гиппократ,...
Но я хотела б жить...

Поэзиям обучен не был,
Зато любилось ночью черной
Глядеть в распахнутое небо,
Как в дебри кузнецова горна.

И этот свет сжимал мне горло
Дышать не мог, но не мешало.
Как будто бы в вулкана жёрло,
Я вдруг попал и не сжигало,

А растворяло. Я терялся , -
Так Ванга в смерче потерялась.
Без зренья правда не остался,
Вот тут поэзия впиталась

В мой мозг и в сердце, в душу даже.
Стех пор она во мне живет....

...Я музе не даю поблажек,
Она мне тоже не даёт!

Тому давно отец отрыл колодца,
Он был спасатель нашим всем дворам.
Под жаркими лучами и под солнцем.
Вода не пересохывалась там.

Потом везде построили колонки -
Пообленились черпать из низа.
И наплевали вредные потомки
Туда, куда в Руси плевать нельзя.

Колодец, одиночеством страдая,
Стоял, как бородавка во дворе.
Не разу ни плескалась в нем Даная,
Купаясь в водянистом серебре.

И он заглох от скуки и обиды.
И от того, что нужно лишь одно.
И завелись в нём жабы и москиты.
И запоганили собой колодца дно.

Желанье жить навеки в нём пропало.
Он протухал, как дохлый ёж в кустах.
Уже ничто его не волновало
И смерти был неведом лютый страх.

Но вдруг нашёлся тот, кто знает Слово,
Залез в колодец, тайно произнес.
Стоит колодец наш живей живого.
Он вновь перерожденье перенёс.