Алла Головина - «На этой страшной высоте...». Собрание стихотворений

В феврале заблестела земля,
И легко вознеслась над тобою
Это небо конца февраля,
Желтоватое и голубое.
Блеск у ног твоих и наверху,
И крылатая сила в запястьи…
Вот скворешни навстречу стиху,
Заскрипев, раскрываются настежь.
Мы по мокрым дорожкам идем,
Говорим о больших переменах,
Мы взлетаем, и пахнет дождем
В деревянных некрашеных стенах.
Вот и все, и погода ясна,
Будет завтра такою же вешней,
Рано утром проснется весна
На пороге просохшей скворешни.
И когда из далеких концов
Хлопотливых, узнавших о чуде,
Встретим мы настоящих скворцов,
О весне догадаются люди…

Ты не поешь, ты стала старше,
Ты — побежденная, не та,
Но прямо вверх, крылатым маршем
Спешишь сегодня от моста.
Такая вышла в полночь встреча
Поэтов, брошенных, бродяг.
Что серый ангел взял на плечи
Ваш синий, ваш линялый флаг.
Зачем холодные перила
Ты слабой трогаешь рукой?
Бросайся вверх с последней силой —
Там Млечный Путь шумит рекой.
И проводник из темной ниши
Над нерешительной толпой
На облака все выше, выше
Ступает каменной стопой…
Конец поэтов и бродяг —
Сегодня смерть твоя крылата,
Как жизнь твоя была когда-то,
Пока ты расшивала флаг…

После такой разлуки,
После такой любви
Из-за плеч прохладные руки
Ложатся на веки твои.
И догадаться не смея,
Кто стоит за тобой.
Ты видишь, что мрак мутнеет,
Становится голубой.
И шумен прозрачный воздух,
И боль не коснется век,
И звезды, синие звезды
Плывут, озаряя снег.
Смотри, в этом новой мире
Такой огромный простор,
Всё выше, светлее, шире
Привычных озер и гор.
Пусть руки тонки и слабы,
Опущенные, как плеть, —
Там даже и ты смогла бы,
Как прежде, во сне взлететь.
Каменный ангел не тронет
Крыло твоего плеча:
Лети, не будет погони,
Ты умираешь — ничья…

Дошла любовь до точки,
Цепей не расковать,
Любились голубочки,
Слетались ворковать.
Достался голубь кошке
И клювом не стучит,
Соперница в окошке
Подперлась и сидит.
Подперлась локоточком,
Глядит куда-то вниз,
Летают голубочки,
Садятся на карниз.
А во дворе прохожий —
Плечист и сероглаз,
Кому-то точит ножик
Сегодня в первый раз.
Поет, поет прохожий
Не о моей красе,
Звездами брызжет ножик
На белом колесе.
Последний вечер дожит —
Цепей не расковать,
Поет и пляшет ложе —
Пуховая кровать.
Последний вечер дожит,
Она гасит огонь,
И месяц — острый ножик
Упал в мою ладонь.
Порхая звезды всходят
От нашего двора,
Покоя не находят
На небе до утра.
И пляшут под окошком,
Скользят по желобам,
Ползет по крыше кошка
К уснувшим голубям.

Надежный верный кров
и небо голубое,
ни пенья комаров,
ни башенного боя.
Молчит на кухне кран,
не скрипнет пол ни разу…
Излеченный от ран
мой ангел кареглазый
пришел, приполз домой
и под периной — зябок,
и как глухонемой,
склоняет шею набок…
Не слышит, но глядит
на небо, перелески.
Весенний нежен вид,
как трепет занавески…
Вот так вот, закружась,
на гомон понаслышке,
как галки, падать в грязь
от колокольной вышки…
И ангел слышит сон
сквозь локон неподвитый:
невиденный, забытый
малинов странный звон…

Над пролетом моста, над твоею тоской —
ангел каменный, городской.
Как замшела рука, да и плеч не склонить,
чтоб упавшего благословить,
не взлететь — приросло крыло
и взглянуть ему тяжело —
посмотреть из-под серых век
на лицо твое и на снег.
И перила, что так холодны,
никогда ему не видны.
Но за каменной складкой волос
всплеск ему услыхать привелось.
— Ангел, разве нам по пути —
ведь крылатому трудно идти.
Отпускает меня тоска,
и звезда над водой близка…
Чтобы первый полет видать,
чтоб завистливо ожидать
взмаха новых, неясных крыл,
он склоняется у перил…

К облакам не поднимешь лица,
За такую усталость робея,
Отпусти же на волю с кольца
Золотого жука-скарабея.
В городском многолюдном лесу,
Где жуков никогда не бывало,
Оживая уже на весу,
Он тебя не оставит сначала. —
Над тобой зазвенит, как металл,
Но не в силах продлить расставанья,
Он примерил, припомнил, узнал
Грозовые раскаты жужжанья.
Не простым ювелирным жуком,
А таким, что уже не догонят,
Над кисейным неловким сачком
Синий воздух разорван и понят…

В небесном сне небесном
живем мы, как в раю,
в кафе как будто тесном
вмещаем грусть свою
по светлому, земному,
живущему в крови,
по родине, по дому
и по своей любви.
И плечи затекают —
зачем в раю летать?
И песен не вмещает
измятая тетрадь.
Тоска обратно плещет
и, к сердцу возвратясь,
бьет молнией на вещи,
на нашу боль и грязь.
И лишь на миг от света
ослепнув, мы поймем:
в раю иное лето,
иной бывает дом.
И стен линялых тесен
и вправду переплет,
откуда ж райских песен
тишайший здесь полет?..
И слезы над стихами,
что кружат, как вино,
откуда ж здесь дыханье
легчайшее Твое?

На этой страшной высоте,
где прерывается дыханье,
мы не поем, и только те,
кто может, говорят стихами…

Ведь больше вынести нельзя
ни одиночества, ни стужи,
зачем же этот голос нужен,
во тьме ведущий, как стезя?

И сквозь туманы и дожди —
все беспощаднее и гуще,
чуть слышный, но еще живущий,
еще твердящий впереди,

что на земле пощады нет,
что в небе ты давно услышан,
о том, что выше будет свет,
что хватит сил подняться выше…

В счастливый дом, где розы на столе,
Где птицы неразлучные щебечут,
Тоска войдет и, приютясь в золе,
Внезапной смерти приготовит встречу.

Уже твою корону не расклеют,
На первом бале — первый визави,
О, разве счастье взрослое лелеют,
Как эту боль о детской нелюбви?
Был котильон, и на груди — медали,
И звонкие большие номера.
О, сколько бы ни жили и ни ждали,
Наш первый бал не кончился вчера.
Он длится… И паркет, покрытый воском,
Плывет к скамье, как солнечная нить,
Где, хмурым и заплаканным подростком,
Ты даже ночь клялась не пережить.