Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

И лыжниц безобразные зады
Вдруг вызывают пресный вкус во рту,
Как будто ритм толкательной езды
Не здравие несет, а тошноту.

Пусть к пресным радостям воскресных дней
Очередная движется семья:
Я прослежу презрительно за ней –
И ощущаю жажду забытья.

В одном сто раз изведанном кругу
Лежит моя житейская стезя;
Об этом я лишь позабыть могу,
Поскольку это изменить нельзя.

А впрочем, не влечет и забытье,
Ведь мне напомнит отрезвленья час,
Что делают безвкусным бытие
Не внешний мир, а измененья в нас.

Не надейтесь, друзья, я уже не простак,
Я наказан уже за мою доброту.
Ваши темные души мне ведомы так,
Что вся жизнь – словно вкус перегара во рту.

Не надейтесь, что я хоть на пару минут
Ради вас пожелаю себя утруждать.
Вас научит уму благодетельный кнут,
А в России кнута не приходится ждать.

Я-то слаб. Я одной только злобой богат.
За меня рассчитается некто Другой.
Заметавшись и свистнув, как вспугнутый гад,
Кнут всем телом прилепится к коже тугой.

Белым магнием в черепе боль полыхнет,
Чугуном затечет полоса на спине,
А Другой кнутовище опять отмахнет –
В воздаянье за зло, причиненное мне.

Страшно думать, что боль не имеет конца,
Но мольбы словно выжгутся белым огнем.
Тот, Другой, не имеет ни чувств, ни лица,
Но он весь – за меня. И довольно о нем.

Я руки сложа сидел не затем,
Чтоб глупости слушать из ваших уст.
Случилось так, что не было тем
И мир оказался прискорбно пуст.

Но это ведь дело только мое,
Здесь надо спокойно пережидать,
А вы напали, словно зверье,
Словно решив передышки не дать.

Мне даже совестно повторять,
Какую чушь вы твердили мне.
Слова пустились в мозгу шнырять,
А мысли спрятались в глубине.

И я взирал, пониманья чужд,
Томимый слабостью головной,
На длинный реестр всевозможных нужд,
Что вы развернули передо мной.

Нелепая мысль – избегнуть обуз,
Каждый по жизни с грузом идет,
Но есть человеку приличный груз,
А вещи возит тягловый скот.

Скажите, как же я до сих пор
Прекрасно жил без ваших тревог?
Послужит ответом на ваш укор
Единственно мой протяжный зевок.

Но, видя мирную внешность мою,
Не вздумайте дальше шутить со мной,
Не то взъярюсь и на вас наплюю,
И ядовитой весьма слюной.

Я наблюдаю из окна:
Шероховата,
Крадется к дому белизна
От небоската.

Я вижу лиры, веера,
Сосудов сетки –
Под снегом гнутые, как бра,
Нагие ветки.

И оседающий во двор
К стопам природы
Перенасыщенный раствор
Морозной соды.

Капель почти заглушена,
И внемлют зданья,
Как набухает тишина
Похолоданья.

Усугубляют глушь дымы
И испаренья.
Темнеет тихо, словно мы
Теряем зренье.

И взгляд сливается с зимой,
С ее пустыней,
С беззвучно дышащей каймой
Вдоль черт и линий.

Всех капель, оцепивших двор,
Напильником касался день,
И чурки расшибал топор,
Как городошную мишень.

Пила упрямая пила,
Волнуясь, как стальной платок,
Крутую толщину ствола,
И булькал выгиб, как глоток.

Петух ронял мазки белил,
Как тюбик, тиская нутро,
А сам петух палитрой был,
Поставленною на ребро.

И крыша резала коньком,
Как бы алмазом, гладь небес,
И радость золотым мешком
Валилась к нам через разрез.

С лучами путалось пшено
И в лужах солнца шло на дно,
Но, как машинка для шитья,
Включались куры заодно.

Свинья, покинувшая хлев,
Глядела как бы сквозь стекло,
Как счастье, словно ошалев,
К нам беспричинно в руки шло.

Жизнь будничная не пьянит,
День тянется, излишне долог,
И опьяняет только вид
Застывших стройно книжных полок.

Успев страстями отболеть,
Душа становится капризней,
И срок приходит нам хмелеть
От чтения, а не от жизни.

Так дружелюбны тишина
И надписей мерцанье в келье!
Восторг от книжного вина
Не превращается в похмелье.

Настаивается оно
В тиши, под нежной книжной пылью –
Вино религии, вино
Опасности, вино насилья.

Вселенский хмель водил пером
Писак, сложивших эти сказки
О тех, кто в чане мировом
Был частью Божией закваски,

О тех, кто хмель в себе пронес,
За кем неслись вражда и схватка,
Через кого шутил хаос
Над трезвостью миропорядка.

Так помолитесь, господа,
Коль сами опьянеть не в силах,
За тех, кто чувствовал всегда
Хмель, обращающийся в жилах.

Реки, озера, протоки,
Села в овчине лесной.
Свет, что растет на востоке,
Белой взмахнул пеленой.

Кроткие села туманны,
Но зазвенят якоря –
Вновь на волну Иордана
Лодки сзывает заря.

Над пеленой многорукой
Солнца возносится шлем.
Где-то за дальней излукой
Дремлет и твой Вифлеем.

Много пришествий явила,
Но описать не берусь
То, для которого силу,
Ведаю, копишь ты, Русь.

А на дремучей протоке
Молится утренний дым
О златокудром пророке,
Бредившем духом твоим.

Рытые бархаты мхов,
Папоротников узоры.
Слушают ход облаков
Медноколонные боры.

Неиссякаемый ход
В вольных высотах незримых!
Хвои меха колыхнет
Ветер, пасущий гонимых.

Вслед за волной ветровой –
Солнце с коротким приветом.
Медь обернется живой,
Мягким затеплившись светом.

Но обратятся столпы
Вновь к отрешенности чинной.
Я водопойной тропы
Не покидаю лосиной.

Боязно путь потерять –
Бор безучастен к невзгоде,
Сказки не в силах прервать –
Сказки ветров о свободе.

Слышимей облачный ход,
Синь раздвигает преграды:
Отблеск речной промелькнет,
Реже стволов колоннады.

Сладко замедлить шаги,
Слушать в гудящем портале
Скрежеты лезвий куги,
Перекрестившихся в шквале,

В синие шири глядеть,
Видя, как снова и снова
Ветра слепящая сеть
Полнится дрожью улова,

Как на смоленый канат
Сиверко отзвуки нижет
И светлорунных ягнят –
Ивы прибрежные лижет.