Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)

Как объяснил друзьям Эсхил,
заплакав как-то ближе к ночи:
«Когда мужик позорно хил,
ему супругу жалко очень».

Виноторговец Аристипп
ничуть умом не выделялся,
но был такой распутный тип,
что даже скот его боялся.

Когда учёная Аспазия
плоды наук в умы внедряла,
то с мужиками безобразия —
на манускриптах вытворяла.

Приятно мне, что старший Плиний
со мною схож во вкусах был
и плавность нежных женских линий —
весьма и всячески любил.

А младший Плиний в тот момент
писал совсем иные книжки,
поскольку был он импотент
и знал о ебле понаслышке.

Любил себя хвалить Гомер,
шепча при творческих удачах:
«Я всем векам даю пример,
слепые видят зорче зрячих».

Легко слова Эзопа эти —
ко всем эпохам приложить:
«Хотя и плохо жить на свете,
но это лучше, чем не жить».

Весьма учёный грек Фалес
давал советы деловые:
«Не заходи бездумно в лес,
который видишь ты впервые».

Был тонкий логик Эпидод,
писал он тексты — вроде басен:
«Дурак не полностью — лишь тот,
кто с этим полностью согласен».

С людьми общался Архилох
без деликатности и фальши:
«Пускай ты фраер или лох,
но если жлоб — отсядь подальше».

Был Горгий — истинный философ:
людей в невежестве винил
и тьму загадочных вопросов
ещё сильнее затемнил.

Жил одичало Эпиктет —
запущен дом, лицо не брито,
но часто пил он тет-а-тет
с женой соседа Феокрита.

Пиндар высоким был поэтом,
парил с орлами наравне,
но успевал ещё при этом
коллегу вывалять в гавне.

Сказал философ Парменид,
не допускавший верхоглядства,
что каждый день его тошнит
от окружающего блядства.

Одна из мыслей Эмпедокла
мне исключительно любезна:
«Чья репутация подмокла,
сушить такую — бесполезно».

Блуждал по небу взор Лукреция,
раскрыт был мир его уму,
и вся мифическая Греция
была до лампочки ему.

С похмелья раз Анаксимандр
узрел природы произвол:
близ дома росший олеандр —
большими розами зацвёл.

Не зря писал Экклезиаст,
и я в его словах уверен:
«Опасен тот энтузиаст,
который всех пасти намерен».

Был очень мудрым Демокрит,
и вот ума его творение:
«Когда душа в тебе горит,
залей огнём её горение».

Учил угрюмый Ксенофан,
что мир обрушится в итоге,
поскольку неуч и профан
повсюду вышли в педагоги.

Зенон, кидая крошки в рот,
заметил в неге и покое,
что бездуховен только тот,
кто знает, что это такое.

В театре сидя, Анахарсис
уже почти что задремал,
но испытал такой катарсис,
что стал заикой и хромал.

Молился Зевсу жрец Пирей
и от судьбы не ждал злодейства,
но слух пошёл, что он еврей,
и с горя впал он в иудейство.

Состарясь, ветхий Ганнибал
в тени от лавра за колодцем
детишкам байки загибал,
что был великим полководцем.

Солон писал законы все,
чтоб обуздать умы и души,
но сам один из них нарушил,
за что в тюрьму позорно сел.

Сказал однажды Заратустра,
что слышал он, как пела птица:
«Не надо, люди, слишком шустро
по этой жизни суетиться!»

Как сам Лукулл, не мог никто
перед едой произнести:
«Всегда идёт на пользу то,
что вред не может принести!»

И духом был неукротимый,
и реформатор был Пиррон,
нанёс весьма он ощутимый
хозяйству Греции урон.

Мирил соседей Гесиод,
когда они бывали злы:
«Над нами общий небосвод,
а вы ругаетесь, козлы!»

Рассеян был Аристобул
и влип однажды в передрягу:
чужие тапочки обул,
и в рабство продали беднягу.

У геометра Филолая
была культура тех веков,
и, сластолюбием пылая,
он ёб своих учеников.

Тоска томила Протагора,
когда шептались прохиндеи,
что он украл у Пифагора
свои несвежие идеи.

Все брали в долг у Феогнида,
не отказал он никому,
но иногда — такая гнида —
просил вернуть он долг ему.

Напрасно мучился Конфуций,
пытаясь к разуму воззвать:
«Не надо свой отросток куцый
куда ни попадя совать!»

Учил манёвру Ксенофонт
(вояка был поднаторевший):
«Бери противника на понт,
пуглив и робок враг забздевший».

От чина к чину рос Люцилий,
но потерял, увлёкшись, меру:
сошёлся он с еврейкой Цилей,
чем погубил свою карьеру.

Весьма гордился Поликрат:
на рынке мудрость победила,
и сдался споривший Сократ,
ему сказав: «Ты прав, мудила!»

Учеников Анаксимен
тому учил больших и малых,
что крутость резких перемен
родит мерзавцев небывалых.

Анакреон не знал сомнений,
пробормотав на склоне лет:
«Какой ни будь мудрец и гений,
а тоже ходишь в туалет».

Весь век нам в это слабо верится,
но Гераклит сказал однажды,
что глупо смертному надеяться
одну бутылку выпить дважды.

Прекрасна улица Тверская,
где часовая мастерская.
Там двадцать пять евреев лысых
сидят — от жизни не зависят.
Вокруг общественность бежит,
и суета сует кружит;
гниют и рушатся режимы,
вожди летят неудержимо;
а эти белые халаты
невозмутимы, как прелаты,
в апофеозе постоянства
среди кишащего пространства.
На верстаки носы нависли,
в глазах — монокли, в пальцах — мысли;
среди пружин и корпусов,
давно лишившись волосов,
сидят незыблемо и вечно,
поскольку Время — бесконечно.

В деревне, где крупа пшено
растет в полях зеленым просом,
где пользой ценится гавно,
а чресла хряков — опоросом,
я не бывал.
Разгул садов,
где вслед за цветом — завязь следом
и зрелой тяжестью плодов
грузнеют ветви, мне неведом.
Далеких стран, чужих людей,
иных обычаев и веры,
воров, мыслителей, блядей,
пустыни, горы, интерьеры
я не видал.
Морей рассол
не мыл мне душу на просторе;
мне тачкой каторжника — стол
в несвежей городской конторе.
Но вечерами я пишу
в тетрадь стихи,
то мглой, то пылью
дышу,
и мирозданья шум
гудит во мне, пугая Цилю.
Пишу для счастья, не для славы,
бумага держит, как магнит,
летит перо, скрипят суставы,
душа мерцает и звенит.
И что сравнится с мигом этим,
когда порыв уже затих
и строки сохнут? Вялый ветер,
нездешний ветер сушит их.