Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

И так можно было бы разбирать все эти якобы пустяковые ошибки и неточности, показывая, насколько они искажают картину происходившего, а стало быть, и облик главной героини. Однако не будем погрязать в «мелочах», а посмотрим шире. Из этой интермедии мы узнаём про первый сексуальный опыт Ахматовой, про ухаживания А.М. Федорова за ней, про перипетии отношений с Гумилевым… А о чем не узнаем? О пустяках. О смерти Иннокентия Анненского, про которого она позже написала: «…тот, кого учителем считаю». О том, как во время февральского 1910 года приезда в Петербург «…прочла (в Брюлловском зале Русского музея) корректуру “Кипарисового ларца” <���…> и что-то поняла в поэзии» [1477]. О знакомстве с Мейерхольдом и Кузминым. О появлении «Жемчугов», привезенных на свадьбу и о написанной к ней же «Балладе». Хватит, пожалуй, перечисления. Уже и сказанное очень выразительно: поэт Анна Ахматова оказывается искусственно изъятой из большой русской культуры и помещенной в мир исключительно женских переживаний. Не случайно и вся книга выстроена как рассказ об отношениях ее с мужьями и любовниками. И не случайно все повествование обрывается на «Катастрофе сорок шестого года» – после этой главы следует уже только 20-страничный эпилог.

«Мне подменили жизнь», – вот, пожалуй, что должна была бы сказать Ахматова, прочитай она книгу Аллы Марченко. Подменили во всем, начиная от мелочей (не могла девушка круга Ахматовой закурить на улице, как это описано на с. 95), через дурновкусные анахронизмы (от «турпоездки в Египет» на с. 71 до «коллективного секса по телефону» на с. 90), вплоть до заведомых и уже не шуточных искажений биографии.

Доказательства? Их сколько угодно, но давайте ограничимся немногими. Вот, например, о П.Н. Лукницком мы только и узнаем, что он был кратковременным любовником Ахматовой, своего рода лекарством от «пунинских вывертов» (432), да еще собирателем материалов о Гумилеве и о ней. «Студент», одно слово. А о том, что во второй половине 1920-х годов с его помощью Ахматова реализовывала важнейшие свои размышления о собственной судьбе, о роли Гумилева в русской поэзии, о Пушкине и Шенье, обо всей русской поэзии, наконец, – об этом мы ничего не узнаём и не узнáем. Мы можем от себя сколько угодно предъявлять ему претензий, но то, что его роль в духовной жизни Ахматовой на какое-то время стала очень значительной, отрицать невозможно.

Или вот размышление А. Марченко, касающееся отношения Ахматовой к происходящему на родине в тридцатые годы. Мандельштам читает ей «Мы живем, под собою не чуя страны…» И автор книги об Ахматовой естественно задается вопросом: «Как же отнеслась Анна Андреевна и к самой сатире, а главное, к тому, что Мандельштам, сделав расстрельные стихи достоянием гласности, подставил под удар не только себя, но и ближайших друзей?» (465) Ответ получается очень определенным: в очерке о Мандельштаме «Ахматова проявила чудеса стилистической изобретательности, дабы уклониться и не сказать прямо: сатира на ”кремлевского горца”, при всей ее злободневности, и ”новая божественная гармония” – ”вещи несовместные” и Мандельштам, настаивая, что антиода – литературный факт, ”недостоин сам себя”» (467). Рассуждения стилистического характера при этом вовсе неубедительны, кроме единственного: «…Ахматова явно уклоняется от его <���стихотворения> обсуждения» (466). А чего можно было ждать при никуда в 1960-е годы не девавшейся советской власти, так и не позволившей напечатать «Листки из дневника»? И сказанного по тем временам было более чем достаточно.

Но автор биографии идет и дальше. Оказывается, Ахматова «не могла согласиться с тем заниженным образом Сталина, на котором настаивала антиода: пахан, уголовник, собравший в кремлевской ”малине” полулюдей, отбросы революции» (468). Аргументы? Стихи Пастернака и мнение Булгакова. А у нее самой – «Фигура восточного деспота (”падишаха”) увеличивается и увеличивается в масштабе. Ей становится тесно в библейских пространствах. Жмет в регалиях царя Ирода.

И через страницу: «Если бы Анна Ахматова в рассуждении Сталина была одного мнения с Мандельштамом, она наверняка не стала бы к месту и не к месту упоминать, что ее вывезли из блокадного Ленинграда по личному распоряжению вождя, а в ее письме ”глубокоуважаемому Иосифу Виссарионовичу” <���…> не было бы той доверительной интонации, которая, видимо, и подкупила генсека» (470).

Что тут можно сказать? Хорошо еще, что цикл «Слава миру» не рассматривается как стихи с «доверительной интонацией».

Пастернак и Булгаков тут ни при чем: Ахматова сама умела думать и давать оценки. «Падишах» взят из стихов, которые так и названы – «Подражание армянскому», то есть из стилизованных. Трехстишие из «Поэмы без героя» относится не к Сталину, а к судьбе всей России, прежде всего России растоптанных и униженных тем, кого Марченко так почтительно именует вождем. Что же касается общего отношения Ахматовой к палачу, то интересно было бы узнать мнение критика, кого именно в 1940 году Ахматова именует самозванцем:

Неужели Гришку Отрепьева? Почему-то кажется, что человека, засевшего в Кремле и окончательно уничтожившего народные права именно к тому времени, когда стихотворение было написано.

Ни единого настоящего аргумента у А. Марченко нет, и знающий поэзию Ахматовой человек ей не поверит. Но ведь книга-то написана в первую очередь не для знающих, а для тех, кто интересуется житейскими подробностями. Как раз они не в состоянии что-либо внятное противопоставить авторской позиции.

Еще пример. «Интермедия восьмая» открывается рассказом об Ахматовой в блокадном Ленинграде. Конечно, благоуханная легенда о героической сан-дружиннице или дежурной на входе в Фонтанный дом, – не более чем легенда. Но тон и интонация, с которыми ведется рассказ Аллы Марченко, невозможно определить каким-либо корректным образом. Послушайте сами: «Куда важнее, что все без исключения свидетели сходятся в одном: Ахматова запаниковала, причем настолько, что, после того как очередная бомба разорвалась поблизости от писательского дома, отказалась выходить из убежища даже после окончания воздушной тревоги» (519). «Берггольц <���…> сообразила, что сильно преувеличила ее храбрость» (519). «До радиокомитета Ахматова добираться побоялась» (520). Одним словом, вот вам ваша геройская блокадница: боялась, боялась, боялась! Паниковала, паниковала, паниковала!