Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

___________

Но, оставляя в стороне скверные вещи, все же должен сказать, что и «Шиповник» и «Весы» – скудеют. Лучшее в них – это сцены из «La sainte courtisane» Wilde’а [512](Верхарна я не читаю, т.ч. может случиться что его Елена очень хороша [513]). Что касается «Навьих Чар», то II-ая часть мне не так понравилась, как первая [514]. Между прочим, его описания действительности тем не производят впечатления, что все же это «не настоящая» действительность и, сравнивая ее с «настоящей» действительностью, всегда приходится сказать: «К чему он сгущает краски? К чему он зачисляет себя в ряды Айзманов и др. левых «бытописателей» русской революции? Я знаю, что сравнивать не надо, но это идеологически необходимо. Если бы русской революции не было – «Навьи Чары» были бы гораздо интереснее. Быть может, настоящее впечатление они будут производить лет через 50, когда «революция» потеряет жизненное значение. [515]

Не правда ли, что в этом смысле Сологуб стоит на ином полюсе, чем Андреев. Андреев потому производит впечатление, что за его произведениями действует современность. Потому что его эффекты построены на игре на тех нервах, которые настроены соответственно современностью. Почему 7 повешенных – производят впечатление? Потому что мы придавлены ежедневными: «7 в Одессе, 3 в Москве»… [516]<���…>

Сологуб же наоборот: показывает действительность, но так, что за нею стоит иное лицо его творчества Задевая то и иное, он не заботится, как это прозвучит на нашей «нервной системе современности» – а заставляет разыгрывать его ноты на клавишах, глубоко сокрытых от внешней газетной жизни.

О «Навьих Чарах» и прочем я еще напишу.

23/I <19>09

Как это мне удалось попасть в стилизаторы (это вы меня за интермедию приговорили) – не знаю. Я бы не хотел. Вот, кстати, о стилизации. Б. Садовской в № 12 «Весов» поместил маленькую стилизацию из петербургской жизни 30-40 годов – вещица не важная [517]. Но стишки (подражание древним рифмоплетам)

напомнило мне пушкинскую стилизацию из Капитанской дочки

Это наводит меня на ту мысль, что стилизация как технический прием – недалеко ушла со времени Пушкина, несмотря на все стилизаторское движение.

Впрочем, это только о Б. Садовском. <���…>

28/II – 5/III <19>09

«Весы» № 1

Под довольно приличной по рисунку, но декадентски безвкусной по цвету обложкой «Весы» вступили в VI год своей жизни. Содержание I книги довольно любопытно и разнообразно.

Сперва стихи.

Бальмонт снова звучен, гибок. Меньше упадочности [518].

Брюсов. И начинает, и кончает «4 стопным ямбом», признаться – не особенно звучным [519]. За красивым началом следует что-то сомнительное. Одна строфа – бессильно банальна:

Следующее ст<���ихотворение> проще и потому – лучше. Последние строки звучат искренно:

К сожалению – стихи портит нехорошее двустишие:

Это – вовсе не рифма. «Бог» произносится «бох», а «порог» – «порок». Бальмонт правильно рифмовал Бог и вздох. Вообще у нас не желают думать о вопросе «рифм для глаза»; вероятно, благодаря его незначительности в русском языке (во Франции этот вопрос подымался, но там причины крупнее). Поэтому у нас рифмуют «Бога» – «много», «дождя» (жжя), «следя», «надежде» и «прежде» (жже) и т.д. Все это нехорошо, калечит язык, всего этого надо избегать [521].

III стихотв<���орение> Брюсова – очевидно исправленная и пополненная редакция известн<���ого> стих<���отворения> Лермонтова.

Брюсов детализирует:

Единственное различие – Лермонтов обращ<���ается> к Богу, Брюсов – к любовнице.

Но вот вопрос, нуждался ли Лермонтов в такой поправке и выиграл ли Брюсов, совершив ее. Эллис, сравнивая Лермонтова с Брюсовым, наверное, осветит этот вопрос, поэтому подождем его обещанной статьи [526].

Венецианские размышления заимствованы из предисловия к соответствующему Бедекеру. «Пышный прах Венеции величавей, безмятежней всего, что создано в веках» [527].

Вторая строфа даже неудобочитаема:

Что наших робких дерзновений…

Кончается поэтически: «Пусть гибнет все, в чем время вольно, и в краткой жизни, и в веках!» (собственно – фраза мне непонятна; б<���ыть> м<���ожет>, ее исказил потрудившийся уже в этом направлении корректор «Весов». Но бряцание – все то же).

Свежи и не кажутся заимствованными народные песни Ал. Толстого. Этот поэт мне казался раньше чрезвычайно подозрительным, но талант его несомненен [528].

Далее – «Подвиги великого Александра» Кузьмина [529](вероятно, это переработка известных Александрий, но т.к. я оных не читал, то не знаю, насколько догадка соответствует истине). Об вещи напишу, когда вся появится. Скажу лишь, что с самого начала, с акростиха – ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ – что написано сонетом – не покидает впечатление деланности, искусственности. Не ладны некоторые гекзаметры (из двухстиший [530]).

Затем идет замечательный рассказ Ремизова «Жертва». Здесь – вопрос, профанированный Андреевым в «Черных масках» – поставлен в нужной плоскости и получает верную, четкую глубину. Содержание его таково <���…> [531]

Затем Матерьялы. Красиво и глубоко стих. В. Соловьева, более нежели интересны письма Жуковского к Пушкину (перед дуэлью – переговоры с Геккерном) [532].

Хороши итальянские примитивы. Я очень рад, что в Весах поместили их, а не обычную декадентщину Феофилактова [533].

В «Литературе» любопытно замечание (в 1 ½ стран.) Мережковского о том, что в Лермонтове преобладает элемент детский, в Пушкине – взрослый [534]. Это, мне кажется, если и правильно, ты выражено односторонне. Будто и в самом деле Лермонтов – младенец, а Пушкин – муж зрелый? Нет, – но посмотрим, – в ребенке преобладает духовно-природное начало, во взрослом – социальное. Ребенок – маленький зверек, живущ<���ий> в своем царстве, взрослый – гражданин. И в этом смысле определение Мережковского правильно. Пушкин – во-первых, общественный поэт, Лермонтов – поэт природы и индивидуальности. Онегин – понятен в обществе, в Печерине – велика душа. Пушкин совершал лишь «поэтический побег» в природу, – тоскуя в забавах мира , бежит он в широкошумные дубровы. Лермонтов же – «пускай я в мире беззаботен и один», он говорит: «Я вопрошал природу, и она меня в свои объятья приняла». «Потеряв отчизну и свободу, я вдруг нашел себя, в себе одном нашел спасение целому народу…»