Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

Да и к отчизне отношения глубоко различные. Пушкин свою любовь к ней знаменует громкими обличениями «Клеветников», раньше того – ждет «пленительного счастья: Россия вспрянет ото сна и свергнет иго самовластья». «Увижу ль я, друзья, народ неугнетенный»; Лермонтов же отвечает:

Потому , в частности, Пушкин был светск<���ий> человек, а Лермонтов, как поручик Глан, в обществе делал скандалы, хулиганничал [535].

Затем Эллис нудит по-прежнему [536], вытащив из Пушкина самое плоское, что мог, в виде эпиграфа: «Цель поэзии – поэзия». По крайней мере сегодня – это очень плоско. Как и всегда, Эллис знает, что все удачные замечания неожиданны. И его замечания – действительно очень неожиданны – с залихватским большевизмом первых митингов, только с обратным знаком. И таким-то тоном он критикует Мережковского, косвенно и замаскировано обозвав его собственными же его словами – «мистическим хулиганом» [537](вообще Эллис все заимствует – фразы, названия, замечания, даже мнения, как, напр<���имер>, мнение Чуковского о Горьком [538]и – здесь он подражает Брюсову – везде об этом упоминает. Эффект удивительный.

Да – Эллис, несомненно, отставной большевик. Ему все подавай самое крайнее, самое зазвонистое. Он не хочет joli, только beau, «теплое злодейство горше абсолютного зла». Плохи кадеты, но товарищи-меньшевики – куда хуже, звучит в его нападках на Чулкова [539]. И элементарна его теория – «мы» мечтаем, а реально <���ли> это – плевать. Провал. Поэт плюет на толпу и политику, он идет один куда-то вдаль. Провал. И фразы, фразы: символизм очень хороший <1 нрзб>, Брюсов гений – таково цельное миросозерцание нового теоретика, кот<���орый>, как извещает редакция Весов, найдет новый кругозор духа и разработает символизм [540]. Etc.

Прибавился новый отдел – обзор журналов, но, кажется, специально, чтобы воскресить погибшую в революции жалобу на «либеральный участок» известных органов [541]. И здесь – явно умалчивают такие факты, как помещение в «Рус<���ской> Мысли» «Павла I» [542], кот<���орый> один стоит всего, помещенного «Весами» за прошлый год, а, пожалуй, и раньше.

Таково вступление «Весов» в новый год.

23.IX.09

Получил я 3 №№ «Весов». Они производят впечатление муравейника, на кот<���орый> наступили ногой. Но вместо того, чтобы возвратиться к прежним заветам (а здесь – и только здесь – реакция была бы полезной), они продолжают делать шаги к некультурности. Некультурностью заражен даже Брюсов: какой-то Мович разругал его акростих Кузьмину (о кот<���ором> я писал). Брюсов отвечает ему длинным письмом, именует Мовича дикарем и т.д. [543]Вообще отдел писем – сплошная некультурность. Так, Садовской, отвечая Философову, пускает в оборот аргументы: «пошлые выходки», «некрасивый оттенок если не хулиганства, то литературной распущенности, граничащей с полной некультурностью» [544]. Рекорд побивает сама редакция, примечая к письму Эллиса (о рваных страницах), что она «принципиально осуждает всякое небрежное отношение к книге». – Явен дух «Задушевного Слова» [545]. Отдел стихов не лучше; если исключить 5 № (Верхарн – французский текст [546]), то пестрят стихи Мешкова, Пинуса, Пожаровой, – или такого безнадежно молодого поэта, как Рубанович [547]. Даже стихи Гумилева – непролазная риторика [548]. Вообще Гумилев после успехов становится неопрятным. Напр<���имер>, в новелле «Скрипка Страдивариуса» (№ 7) имеются такие пассажи. Говоря о бумеранге, он пишет: «Он оживает в злобной руке дикаря, летит, поворачивается и, разбив голову врагу, возвращается к ногам хозяина, такой гладкий и невинный». Как известно, бум<���еранг> возвращается лишь в том случае, если не достигает цели, т.к. всякий удар расстраивает правильность его движений. Далее: «Через 5 дней сторож нашел его мертвым от жажды и ночью закопал во рву, как скончавшегося без церковного погребения». Неужели для того, чтобы скончаться, нужно быть предварительно погребенным? Зато критическая часть блещет «Итогами Символизма» – увы, Эллиса [549]и дифирамбами ему же Андр. Белого [550], и прочими Ptyx’ами [551].

Вот главные литературн<���ые> произведения: № 5 – Верхарн, «Празднество», вероятно, навеянный его собственным юбилеем, Кроммелинк, кот<���орого> я не читал, т.к. еще не достал оригинала, читать же сперва перевод – не имею обыкновения [552].

№ 6 интересный отрывок из 30-ых годов в России Б. Садовского («Из бумаг князя Г.»). № 7 –бесчисленное количество стихов и «Скрипка Страдивариуса».

Любопытнее всего, пожалуй, – исторические заметки Гиля (в 5 №) об истоках новой поэзии [553]. Что касается рисунков, то, оставляя в стороне наброски итальянцев (№ 5), безделки Н. Кузьмина и нелепость Феофилактова (№ 6), невольно останавливаешься на уродливых карикатурах Rouveyre’а – gynécée, кот<���орый>отрывок из статьи Луи Тома характеризует так: «Женщины Рувейра – это птички, жерди, толстоножки, горшки с жиром, вампиры, селедочницы (и т.д.) Они – грудастые, зазывающие, воющие, неприличные, костистые, обезображенные возрастом и наслаждением (и т.д. – в том же духе). Впрочем, Тома в восторге, ибо, по его мнению, так женщине и надо: «Едва ли из ста женщин найдется одна, на кот<���орую> стоило бы внимательно посмотреть одно мгновение». Об Рувейре же говорит ряд профессиональных, технических непристойностей Реми де Гурмон, и очень радуется, что Рувейр эти непристойности подметил. Не пора ли перестать искать во Франции «последнего слова» [554].

Некролог «Всеов»

Теперь, после подробных исследований [555], мы знаем, что последние годы журнал переживал серьезный кризис, что выдвижение в нем на передний план Эллиса получилось во многом непроизвольно, что тот идеальный порядок, который предлагал Томашевский, был для журнала в принципе невозможен (как и ни для какого иного). Но в контексте борьбы своего времени его «некролог» выглядел вполне логически оправданным. Конечно, в нем есть и некоторые моменты, которые были бы странными, если бы этот текст пошел в печать. Разбор положений последней редакционной статьи с точки зрения формальной логики был, конечно, почти анекдотическим, особенно в контексте литературной критики начала века. Перебрасывание прямых мостов между номерами двухгодовалой разницы выглядело также не вполне честным. Но надо так же прямо сказать, что упрек в размывании границ между высокой литературой и ее подражателями («обозной сволочью», по выражению Андрея Белого) был вполне уместен; попреки Эллису в отсутствии какой-то единой логики поведения также уместны. Одним словом, Томашевский хорошо вписывался в контекст литературных отношений своего времени.