Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

Говорят, что в конце
Нажимается тайная кнопка, Начинается лента,
Где в рекордно-короткие — Сжато, доступно, емко
— Тебе крутят твою же жизнь,
Но не всю — фрагменты; Дневники; Осколки…

Параллельный монтаж: Кадры, копии, Ctrl C…

Откровения,
Что не пишутся На лице.

Нет, совсем не шучу,
Не ломаю «поэтской драмы».
Мне рассказывал врач,
Что когда истекала мама,
Мне рассказывал Игорь,
Изливая второй инстульт,
Что пока я в приемной ждал,
Что ее спасут,
Что «пока я смотрю в потолок, А меня везут»,

Они оба не видели

Ни коридоры света,
Ни — тем более — частный суд.
Никаких тебе ангелов,
Бесов, Пения херувимов…

Только эту нарезку: Дубли счастья,
Репиты слов. Голоса,

Голоса…
Голоса — у живых. Значит, там
— Отголоски любимых.

Обращаюсь к тому
(который из вас — Прокатчик?):
Обойдемся без фокусов,
Ложных жестов,
Услуг,
Подачек.

Ты же сам убедил меня в том,
Что я — взрослый мальчик,
Так чего ты теперь суешь
Эту сдачу, гроши,
Запоздалый блестящий фантик?

Ведь никто не уйдет, Не
откупится
(Пожил — хватит):
Атеист убежденный, Сбивающий лоб
фанатик — Мы же все у тебя под счет.

Каждый — в башне,
В метро,
В самолете — В одной гребенке
Будет видеть себя Постфактум
На этой пленке.
Будет видеть любимых,
Данных на время только
(Извини, я не помню, все ли успел сказать…).

А теперь — с Тобой.
Не увиливай и — в глаза, я сказал, — в глаза.
Не прошу обращать меня вспять, возвращать назад:
Ни пощады, ни милости в виде земной отсрочки…
Но когда на меня укажет лихой наводчик,
Пусть приходит, итожит — делает все, что хочет,

Пусть придет, уничтожит, выставит длинный
прочерк — Во спасенье моей души, Но не
крутит кино.

Пожалуйста,
Не морочьте Мне
голову тем, Как я
сладко жил.

Как будто приходит мама
И просит с порога спичку.
Корит меня: «Женя,
Ну что за дурная привычка
Оставлять сигареты,
Но не оставлять огня».
Я смотрю на нее и думаю:
Вот же суки,
Почему я тогда не смог?

Почему на ней эта старая юбка,
Неподходящая блузка,
Слишком блядский оттенок помады?
Я же все расписал им
По пунктам; Помню,
просил: не надо
Покрывать ей голову.
Она не любила ни шляпок, Ни пестрых
платков.

А теперь вот пришла,
Закурила,
Задумалась
И сказала,
Что в тот день,
Когда все случилось,
Она больше всего боялась,
Что когда врачи
Доставят ее в больницу,
Разрежут на ней одежду,
То увидят,
Что там у нее
Не только
Все-все в крови,
Но еще и
«Поехавшие» Колготки.

Люби меня, люби. Не то вот-вот Пойду к старухе,
мнущей у ворот
Пчелиный мякиш — будущее дело.
Слова ее — пронзительнее тела,
Верней целованных под веткою омелы, Отчетливей:
клеймо или каблук. «И в крайнем случае — сама
идет на звук, А в первом — прикипает, что ни
делай». Как жажду утоляет жадный рот, Отчаянье —
любовный приворот.

Так заговаривают плачущих детей,
Зашептывают надобность в молитву, Заштопывают
сказанное с бритвой Дурное слово на святой воде.
Так в тайне отнимается у дев Смешной тайник —
укромная работа: Записка, волосы, возлюбленное
фото,
Ручное зеркальце, заколка, нитка бус. Как
обещание, что я еще вернусь, По праву
выбора, по правилам ухода.

Пронзала куколку и требовала крови, Как точной
рифмы к будущей любови.

Так говорит — отныне — до конца
Зверь будет жить в объятиях ловца:
Ручная пума, шелковая львица.
Как месяц выгнется, снесешь ее наверх, Где пух и
крах, и драгоценный мех;
Всего, чему не быть — тому случиться.
Куда бы не отправились глаза —
Олений мох, морская бирюза,
Пески латунные, — чернее всякой ночи,
Ты будешь обступать со всех сторон — Игольный
воздух, оголенный стон; Такая тьма — веди, куда
захочешь.

Как эта куколка — сомлевшая — слаба, Пусть млеет
(Имя Божьего раба).

За приручение, за маревый марьяж
Старуха спрашивала то, чего не дашь
Ценой за подвиги во имя жженой кожи:
Ни кражи сказочной верхом на том волчке, Ни
смерти, спрятанной в яичном сундучке, Но дар
выдумывать и эти сказки тоже.
Живому, мертвому — отныне — до конца
Ни красной буквицы, ни круглого словца — Живую,
мертвую лить воду на страницу.
Водить по белому белесым плавником, Не помня
как, не зная, на каком Захлебываться, если говорится.

Мы стоим в проходе
Между двумя кроватями И, обнявшись,
молчим.

Окрана города. Пошлый отель: Бордовое, золотое…

Нет времени объяснять, Вдаваться в детали:
Вескость любых причин — Нас двое, а мы —
одно. Ты говоришь: «Какое-то все кино…»
Не спорю.
Да и пусть оно будет так;
Мне впервые не хочется знать, Каким оно
будет, Чем кончится.

Я — чувствую.

Обнимаю тебя и чувствую: Все на своих
местах.

И такое —
Каждую Нашу Ночь.

Все мое тело — жажда воды. Все мое
тело — ты.

Жажда пить —
Это значит представить твой рот
Ярко-красной гвоздикой;
Себя — синеглазым и тучным бражником;
Зависать над тобой в грабительской темноте,
Высасывать, изымать из твоей слюны Сладкий сок,
— эту вязкую патоку, Послевкусье военных
действий.

А затем наблюдать,
Как ты обессиленно падаешь —
Свежесрезанный, влажный цветок — На
морщины и шрамы простыни,
Вспоминаешь святых
И, напротив, — стираешь из памяти смертных.
И одними губами просишь меня: «Воды…»

Я встаю,
Не смущаясь впервые своей и твоей наготы, —
Наших общих, телесных несовершенств
И, бредя к умывальнику,
Чувствую Привкус Моря.

Ему — простительно, а мне не сходит с рук;
Прообраз Каина, нагрудная гадюка. Нагое
яблоко, надкушенная скука:
Я помню нас в Таврическом саду,
Лежащими, как друг напротив друга;
Ты — с лебединым перышком за ухом,
Я — с косточкой черешневой во рту; И
женский хор, что подле нас аукал, И
угольную птицу на лету.
И ту, которая предвестница беды:
Ату ее, но селится меж ребер:
Поет, сердечная, внутри на все лады,
Чревовещает, хордовая скорби, О том
предательстве, которое в крови.