Евгения Баранова - Номинация «Поэзия»

Я вырубал газетный лес,
я не жалел подошв.
Я добирался, я воскрес,
зачем меня клюёшь?

Затем что слаб, затем что впрок,
затем что жизнь легка,
что тишиной изъеден бок
что твой, что пиджака.

Запомни, сын,
льняные крылья
не подчиняются уму,
они хрустят небесной пылью
от никого до никому.

Они скользят по снежной кашке,
глядят на транспорт свысока.
Да что там выкройка — рубашка,
халат, футболка, облака.

Да что там падать — так, катиться,
журить прохожих за испуг.
На белом теле лебедицы
выискивать чернильный пух.

И ты б заискивал, и ты бы
не мог расправиться с собой,
когда б графитовая глыба
вдруг оказалась голубой,

когда б сквозь тело вечер хлынул,
неудержимый, как пчела,
и ты б отыскивал глубины,
учился странного желать.

И обнаружив нож опрятный
и ванну, полную воды,
и ты б давился вероятной
предотвратимостью беды.

Потом курил бы на балконе,
следил за падалками звёзд.
Да, ты бы понял, ты бы понял,
что пережить мне удалось.

Поезд дальше не поедет.
Просьба выйти из вагона.
Чай, не маленькая. Чаю!
с медом, с мятой, с молоком.
Черепна моя коробка.
Тяжела моя попона.
Кто там щёлкает грозою?
Кто хрустит дождевиком?

Кто мелькает в сиплых тучах,
притворившись гражданином
с нижней лестничной площадки?
Или, скажешь, не похож?
Поезд дальше не поедет.
Забирай своё, рванина.
И вот этого Ивана,
И Степановну — под дождь.

И пошли они отрядом,
кто с пакетами, кто с внуком,
кто с тележкой продуктовой,
кто с ровесником вдвоём.
И остались только пятна.
И осталась сетка с луком.
И остался тихий поезд
под невидимым дождём.

Слова текут, как очередь в музей.
Возьми билет, на статуи глазей.
Нащупай шаг, привыкни, пристыдись.
Не жалуйся смотрителю на жисть.
По леднику ступай, по леднику.
Посверкивая ножичком в боку.
Поигрывая в салочки с людьми.
Слова растут — ты с ложечки корми.
Молчанием, болезнью, суетой,
бескормицей и комнатой пустой.
И завистью без толку/без вины.
Слова не для тебя тебе даны.

Туда, где кормят гречкой,
где жёрдочка тонка,
стирает человечка
тяжелая река.

И линиями ножек,
и кляксой головы
он хочет быть продолжен
такими же, как вы.

Он хочет быть повсюду.
Упрятаться, живой,
за бабкину посуду,
за шкафчик угловой.

Работать на контрасте.
Плясать издалека.
Но не теряет ластик
волшебная рука.

Солят рыбу. В воздухе прогретом
тонкая сияет чешуя.
Ловит, ловит паутина веток
солнечную простынь за края.

Мне четыре. Я не знаю способ,
как без боя косточку извлечь.
Катятся цветные абрикосы.
Катятся по небу абрикосы,
успевая пятнами обжечь.

Год стоит на редкость урожайный.
Трут малину, выбирают мёд.
Мне четыре. Я узнала тайну.
В том окошке бабушка живёт.

Робкая старушка золотая.
«Съешь три ложки, а потом ложись».
Посмотри-ка, вот она моргает.
Посмотри-ка, вот она бежит.

Неужели вы её не знали?
Кто тогда нам выключает свет?
Кто нашёл потерянный сандалик?
Трёхколёсный дал велосипед?

С Тошиком возиться без опаски
кто позволил?…
Вечер далеко.
Жизнь сошла коричневою краской
по осколкам дедовых очков.

Заливал певцу штабному
беглый инвалид:
«Человек один другому
не принадлежит».

В этой музычке кондовой
средство от потерь.
Человек подобен совам.
Заполярный зверь.

Только крылья промелькнули,
только вымок взгляд…
Но совсем не верить, Юля,
иногда so hard.

Так ли больно? по-другому?
больно — вообще?
Человек — труба без дома.
Ящик без вещей.

Не смей-не смей, не говори,
покуда красота
ползёт от Рима до Твери,
от круга до креста.

Щербатый дождь башку расшиб
о каменный живот.
Здесь всё вода, кумыс-кувшин,
здесь всё водопровод.

Вода поёт, вода прочтёт,
вода тебя простит.
Живая хмарь, живой расчёт,
живой надежды щит.

И рыба — рыбе, и звезда,
и жгут насквозь лучи.
А ты молчи, пока вода.
Пока живёшь, молчи.

Он произносит, и происходит шум.
Цапелька-искра роется в облаках.
Капли туристов перетекают в ГУМ.
Лобного платья вспыхивает рукав.

Он произносит, и наступает жар.
Влажными пальцами не оставляя след,
сны собирает — или приносит в дар
чабер, лаванду, клевер и бересклет.

Он произносит, и вызревает день.
Это ведь просто — дни пришивать ко дням.
Выгладить реку, пересадить сирень,
клипсы акаций в мелкий ручей ронять.

Он понимает, мало в тебе огня.
Ходишь вдоль клетки, разыскиваешь ключи.
Вдруг выдыхаешь: «Отче, помилуй мя»,
но никакого звука не различить.

Что будет, если я тебе скажу,
мол, катится сентябрь по этажу,
в капрон скрывая ласточки лодыжек?
Тепло уходит, мало ли нам бед,
зато приходит маленький сосед,
раскутывает маленькие лыжи.

Консьержка заменяет сухостой
на астры, в их строении простом
присутствует желание пробиться.
А я, скорее, бархатец. В дожди
я погибаю с легкостью в груди,
подобно миллионам чернобривцев.

Отставить меланхолию зовут
день города, день выборов, салют.
Оставим их для грусти разрешённой.
Что будет, если я тебе солгу,
мол, солнце не останется в долгу
и вытеплит ложбинку для влюблённых?

Унеси меня, лиса.
Ты не видишь, что ли,
замыкает полюса
от ресничной соли.

Заблудился, занемог
маменькин разведчик.
Преврати меня в замок
на воротах речи.

Где приставок тополя,
где глаголов корень,
где купается земля
в громе колоколен,

всякий светел, всяк спасён,
всякий безупречен.
Унеси меня, лисён.
Мне спасаться нечем.