Александр Городницкий - Избранное. Стихи, песни, поэмы

Жить ему в суете Монпарнаса
Не позволит спокойно и часа
Неудачливых лет круговерть.
Что ни время, то новые раны:
Умирает дружок Модильяни,
Оккупация, язва, и смерть.

Бытие несчастливое это
На его отразилось портретах, –
Неизбывная эта беда:
Невесёлые люди – уроды,
Неуютная злая природа,
Натюрморты – сплошная еда.

Вы его знаменитых полотен
По музеям у нас не найдёте, –
Их в России практически нет.
Эрмитаж подсчитал свои средства,
И достался России в наследство
Лишь единственный автопортрет.

Хаим Сутин, художник великий,
Не услышит заздравные крики, –
Он в России великим не стал.
Я альбом его молча листаю,
И портрет его мысленно ставлю
На незримый его пьедестал.

Минувшее с годами ближе
На фоне нынешних рутин.
Я Эрмитаж блокадный вижу, –
Пустые рамы без картин.
Уничтоженья злая участь
Не обошла бы Эрмитаж,
Когда б не бился за живучесть
Его голодный экипаж.
Профессора, интеллигенты,
Не потерявшие лица,
Которые ушли в легенду,
Но защищались до конца.
В бомбоубежище, в подвале,
Где в темноте ни встать, ни лечь,
Живые люди умирали,
Чтобы атлантов уберечь.
И в громе бомбовых ударов
Придумывали наперёд
Проекты триумфальных арок,
Когда победный день придёт.
И верили бесповоротно,
Как ни кромешна темнота,
Что возвратятся все полотна
На довоенные места.
Вдыхая невский влажный воздух,
Они, когда уйдёт зима,
Вернутся вновь, как птицы в гнёзда,
Как люди в прежние дома.
На выставках и вернисажах
Припоминайте иногда
Бойцов безвестных Эрмитажа,
Что в те жестокие года,
Вернув музею облик прежний,
Отчизны отстояли честь,
И значит жить ещё надежде,
Пока такие люди есть.

Под питерской январскою пургой,
Где сердце горькой памяти не радо,
Мне Ольга вспоминается Берггольц,
Блокадная мадонна Ленинграда,
Что помнила блокадною зимой
Беду, которой не бывает хуже:
Передвоенный год тридцать восьмой,
Когда чекисты расстреляли мужа.
Ей виделся проклятый этот год,
Крутящийся в мозгу, как киноплёнка,
Где дознаватель бил её в живот,
Чтоб будущего умертвить ребёнка.
Но в сумрачные выжив времена,
Седеющая от тоски и горя,
Неколебимо верила она:
Они – одно, а Родина – другое.
И в чёрный год, где жизни – грош цена
И делались несметными потери,
Из гулких репродукторов она
Нас призывала к мужеству и вере.
Я помню голос яростный её,
Перемежавший стуки метронома,
Когда сирены вязкое нытьё
Сгоняло нас в укрытия из дома.
Блокадною кромешною порой
Домашнего не уберечь ей крова, –
Скончался муж от голода второй
Морозною зимой сорок второго.
В голубизне прожекторных сетей,
Под шквалами осколочного града,
Ей заменили умерших детей
Неумершие дети Ленинграда.
Над непрозрачной невскою водой,
Один из этих выживших потомков,
Её я помню старой и седой,
Читающей стихи свои негромко.
Была судьба к ней неизменно зла,
И жизнь её была невыносима.
Она до смерти горькую пила,
Свою тоску преодолеть не в силах.
Но, в новые грядущие века
Протягивая солнечные нити,
Живёт её бессмертная строка
На пискарёвском траурном граните.

Родоначальник импресссионизма,
Нарушивший закон своих отцов,
Что не был современниками признан,
Но знаменитым стал в конце концов.
Держись, художник. Плакать ты не должен
В чужой стране, не верящей слезам.
Путь каждого – на прочих непохожий:
Ван Гог, Гоген, Моне или Сезанн.
Среди забот, в скупом быту предместий,
Над Сены непрозрачною водой,
Лишь он один соединил их вместе,
Библейский старец с белой бородой.
К холсту и кисти яростною страстью
Невидимая связывала нить
Тех гениев, но воздух и пространство
Лишь он один сумел изобразить.
Он был художник, прочее – детали,
Хотя еврею этот путь не прост:
Его картины боши растоптали,
Предвосхитив задолго Холокост.
Не получал он от судьбы подарки.
Полуслепой, смотря через окно,
Он видел всё таким цветным и ярким,
Как зрячему увидеть не дано.
Всё временно, и первый Райх, и третий,
Бессмертны только кисть или перо.
И потому не первое столетье
Мы видим мир глазами Писсарро.

Благословенная Венеция,
Волна, что плещет за окном,
К тебе не в силах приглядеться я, –
Ты в измерении ином.
Замолкни, нынешняя публика.
Пусть вспыхнет в яркой полосе
Венецианская республика
В её неслыханной красе.
Там роскошь шёлка оттоманского
И каранавальный перепляс,
Там под серебряными масками
Бездонные глубины глаз.
Искусству отдавая должное,
Вдохнём цветной её туман.
Был величайшим из художников
Венецианский Тициан.
Сумел повсюду он прославиться.
Его картин не перечесть.
Венецианские красавицы
Считали близость с ним за честь.
К нему, воспетому поэтами,
Спеша со всех концов Земли,
Стремились дружно за портретами
Прелаты, дожи, короли.
Явивший редкое усердие,
Свет отделяющий от тьмы,
Он, заслужив своё бессмертие,
Внезапно умер от чумы.
Кончины не представить звонче нам:
Собравшись к Богу, налегке,
Перед картиною законченной
Упасть, сжимая кисть в руке.
Припомню вновь, подобный бурсе, я
Послевоенный пятый класс.
На эрмитажные экскурсии
Учителя водили нас.
Испытывая чувство странное,
Голодный питерский пострел,
На пышных женщин Тициановых
Я с вожделением смотрел.
Не той ли памятью завещано,
Что, сколько сердцу ни велю,
Мне нравятся большие женщины,
А худощавых не люблю?
Холодный день встаёт над крышею,
И я теперь уже старик.
Навряд ли, видимо, услышу я
Венецианских чаек крик.
Мне жизнь назавтра не обещана,
Но, краткий прерывая сон,
Мне по ночам всё снятся женщины
Из Тициановых времён.

В Мадриде, где летние краски,
Затерянный спит под плитой
Художник Диего Веласкес –
Испании век золотой.
Пройдя через долгое время,
Он вечности лёг на весы,
Крестившегося еврея
Из прочих любимейший сын.
Придворный в Мадриде художник,
Филиппу Четвёртому мил,
До славы всемирной он дожил,
Которую заслужил.
Не тративший время на отдых,
Работать часами готов,
Бывал с королём он в походах,
Писал королевских шутов.
Всеобщею славой согретый,
Любимец высоких властей,
Писал он монархов портреты
И взятия крепостей.
Потомкам незыблемо свято,
Какой из работ ни коснись,
Всё то, что воспела когда-то
Великого мастера кисть.
В музее сегодняшнем Прадо
Немало висит уже лет
Типичного аристократа
Торжественный автопортрет.
Не зря из музейного зала
Мне видится в давних веках
Держава, что прежде держала
Полмира в имперских руках.
Когда я смотрю на вальяжный
Художника автопортрет,
То мне совершенно неважно,
Что этой империи нет.
Сквозь годы неся своё знамя,
Теперь, и во все времена,
Великими лишь именами
Великой бывает страна.
Её укрепляет надёжно,
Продливший её бытиё,
Веласкес, великий художник,
Великою сделав её.