Александр Городницкий - Избранное. Стихи, песни, поэмы

Снова слышится время от времени
Эта злая нацистская ложь:
«Холокост был придуман евреями.
Доказательств его не найдёшь».
И читают «историки» лекции,
Проповедуя ложь эту яро,
Будто не было вовсе Освенцима,
Терезина и Бабьего Яра.
Полагает людей дураками
Беззастенчивость лживых речей,
Будто не было газовых камер
И Треблинки дымящих печей.
Объясняется это просто,
И пустые излишни прения:
Отрицание Холокоста
Означает его одобрение.
Ожидая, что вымрут свидетели,
Проявляют завидную прыть,
Этой славной идейки радетели,
Что мечтают его повторить.

Забываешь нынешнее время,
Возле бюста в Эрмитаже стоя.
Император римский Марк Аврелий
Был писатель и философ-стоик.
О добре мечтая каждым утром,
В сумраке безжалостного века,
Был он рассудительным и мудрым,
Эпиктета чтивший и Сенеку.
Оргиям не предавался пьяным,
Ублажая Вакха и Амура.
Спал всегда на ложе деревянном
И звериной укрывался шкурой.
Эти годы не вернуть обратно,
Что когда-то проходили в школе.
Всё, что должен делать император,
Делал он, как будто, поневоле.
Ни пророком не был он известным,
Ни завоевателем великим,
Но его встречали повсеместно
Громкие приветственные крики.
Жизнь он прожил в двуединстве странном,
Опираясь на закон и право.
Зла не причинил бы христианам,
Но народ потребовал расправы.
И, хоть войны ненавидел сроду,
И не мог убийствами гордиться,
Много лет он проводил в походах,
Защищая римские границы.
Думая о жизни бесконечной,
О природе, что необозрима,
От чумы умрёт он скоротечной,
Что косила легионы Рима.
Делаясь легендою в народе,
Думая, что в смерти счастье ищет,
Он уйдёт, смотря в глаза природе,
Отказавшись от врачей и пищи.
И какой сегодня век не тронешь,
Ни в новейшем времени, ни в старом,
Не найдёшь философа на троне,
Ибо власть мыслителю – не пара.

Днём и ночью, зимою и летом,
Вспоминая о прошлом опять,
Остаюсь ленинградским поэтом, –
Петербургским мне так и не стать.
Сколько помню себя от начала
И до скорбных блокадных утрат,
Это слово повсюду звучало:
«Ленинград, Ленинград, Ленинград».
Вспоминаю январские пурги,
Мёрзлый привкус скупого пайка.
В Ленинграде, а не в Петербурге,
Пискарёвка стоит на века.
В ленинградской родившийся эре,
До скончанья отпущенных дней,
Как галерник прикован к галере,
Я прикован пожизненно к ней.
За гранитным крутым парапетом
Застывает в Фонтанке вода.
Петербургским не быть мне поэтом
Никогда, никогда, никогда.

Холодная осень придёт, по приметам.
Ненастная нынче в окошке погода.
«Мне выпало счастье быть русским поэтом», –
Самойлов писал накануне ухода.
Всё чаще теперь вспоминаю об этом.
Себе мы представить не можем и близко,
Что Пушкин бы стал африканским поэтом,
А Лермонтов стал бы поэтом английским.
И странный бы мы испытали катарсис,
И было бы нам побеседовать не с кем,
Когда бы Державин считался татарским,
И был Мандельштам бы поэтом еврейским.
Поэты, кем названы библиотеки,
Которых мы любим, о ком говорим мы, –
Их русскими сделал с рожденья навеки
Язык их, великий и неповторимый.
И выдержать должен любое ненастье,
Не слушать хулы, не испытывать грусти,
Кому от рождения выпало счастье
Писать, разговаривать, думать по-русски.

Неторопливо истина простая
В реке времён нащупывает брод:
Родство по крови образует стаю,
Родство по слову – создаёт народ.
Не для того ли, смертных поражая
Непостижимой мудростью своей,
Бог Моисею передал скрижали,
Людей отъединяя от зверей?
А стае не нужны законы Бога –
Она живёт заветам вопреки.
Здесь ценятся в сознании убогом
Лишь цепкий нюх да острые клыки.
Своим происхождением, не скрою,
Горжусь и я, родителей любя,
Но если слово разойдётся с кровью,
Я слово выбираю для себя.
И не отыщешь выхода иного,
Какие возраженья ни готовь, –
Родство по слову порождает слово,
Родство по крови – порождает кровь.

Купаю в ванной старого отца.
Как реставратор чуткий и художник,
Я губкой вытираю осторожно
Черты его усталого лица.
Он жмурится, глаза ладонью трёт,
И смутно я припоминаю: Витебск.
Отец мой молод. Мне, примерно, год.
Меня купают в цинковом корыте.
Я жмурюсь, отбиваясь, как слепец.
Скатив меня водою напоследок,
Мать держит полотенце, и отец
В руках меня вращает так и эдак.
Я набираю мыло на ладонь
И тру суставов жёлтые сплетенья.
Я скатываю тёплою водой
Младенческое розовое темя.
Отец молчит, его сейчас здесь нет, –
Заполненное паром помещенье
В нём тоже вызывает ощущенье
Его далёких, самых первых лет.
Начало жизни и её конец
Обручены с беспомощностью детства,
С теплом воды, и никуда не деться
От этого. Прости меня, отец!

Услышав, что отец мой обречён,
Что сколько путь к светилам не тропи я,
Бессмысленна любая терапия,
А знахари и травы – ни при чём,
Ему купил я общую тетрадь,
И тепля в нём судьбы его незнанье,
Просил его начать воспоминанья, –
О юности и детстве написать.
Отец, переживавший свой недуг
И не привыкший к долгому безделью,
Поставил столик рядышком с постелью
И стал писать, не покладая рук.
День изо дня он вспоминал с трудом,
То позабыв, то вдруг припомнив снова,
Старогубернский облик Могилёва,
И дедовский сгоревший позже дом.
Жизнь возвращал он близким и родным,
Их имена записывал в тетрадку,
Как человек, приученный к порядку,
И делом озабоченный своим.
Отец слабел и таял с каждым днём.
Его писанья приближались к цели,
И лёгкие внутри него горели
Неугасимым тлеющим огнём.
Тупою болью наполнялись сны.
Мгновение бедою нам грозило.
С трудом переходила осень в зиму,
И радости не ждал я от весны.
А он писал, невидимо горя,
Не славы и не заработка ради,
Хотя, увы, листы календаря
Мелькали чаще, чем листы тетради.
Он годы жизни гнал наоборот,
Неугасимым пламенем объятый.
Воспоминанья двигались вперёд:
Семнадцатый, двадцатый, двадцать пятый.
И видел я, его успехам рад,
Осенний сад с крутящейся листвою,
Мерцающие шпили над Невою, –
Таким отцу открылся Ленинград.
Там над колонной вспыхивал кумач,
Литые трубы полыхали медью.
Недолго продолжался этот матч, –
Соревнованье между ним и Смертью.
Когда в гробу лежал он, недвижим,
В парадной, непривычной мне, одежде,
И родичи, не умершие прежде,
Склонялись опечаленно над ним,
Он светел был и был далёк от нас,
Заплаканных, угрюмых, мешковатых,
Как будто находился в этот час
В начале вспоминаемых тридцатых,
Где оборвал последние слова
Внезапной смерти цепенящий холод,
Где мать была покойная жива,
И я был мал, и он ещё был молод.