Александр Городницкий - Избранное. Стихи, песни, поэмы

Развалины Храма слезой посоли,
Идя по обугленным плитам.
Был взят и разграблен Иерусалим
Наследником цезаря Титом.
Разрушив столицу еврейской земли,
Ограбив святилища в Храме,
Сто тысяч евреев они увели,
Своими их сделав рабами.
И нам повествуют сегодня музей
И горькая память людская,
Что строили эти рабы Колизей,
Огромные камни таская.
И было им строить его тяжело, –
Их старые мучили раны,
И золото для Колизея пошло,
Украденное из Храма.
И Рим победивший, врага одолев,
Поверженных грабил открыто,
О чём и сегодня твердит барельеф
На арке победного Тита.
Но канула память о прошлом в века,
И в Риме, где пыльно и жарко,
Уже начала осыпаться слегка
Его триумфальная арка.
И, выжив в двухтысячелетнем аду,
Победе над Гитлером рады,
Под нею прошли в сорок пятом году
Солдаты Еврейской бригады.

Свеченье собора упало в холодную воду.
Люблю этот город, когда в нём немного народу.
На средних и малых все жители спят непробудно,
На чёрных каналах и улицах – всюду безлюдно.,
На финской плите обезлюдевшей бывшей столицы,
В ночной темноте мне другие привидятся лица.
Там статуи в бронзе свои разминают суставы,
Проклявшие позы, в которых стояли устало.
При свете нерезком, на тёмном скрещении улиц
Стоит Достоевский, от стужи осенней сутулясь.
Спустилась с плиты пьедестала Ахматова Анна,
Смотря на «Кресты», что встают из ночного тумана.
С собора ночного пробили негромко куранты.
На лысину снова напялил парик император.
Покинув свой дом, появляется Пушкин на Невском,
Жалея о том, что ему разговаривать не с кем.
И там, где у вод близ Аничкова сумрак клубится,
Со свитой идёт куртуазная императрица.
А в Летнем саду, посреди задремавших растений,
На узком пруду возникают античные тени.
И Корсаков-Римский, обрадованный разминкой,
Вдоль Мойки идёт, по дороге беседуя с Глинкой,
И Ленин из бронзы спешит сквозь безлюдные залы,
Покуда не поздно, с Финляндского ехать вокзала.
Но утра забродят на окнах неяркие пятна,
И тени уходят к своим пьедесталам обратно.
С безмолвным укором опять застывают в металле,
Покинув свой город, как прежде его покидали,
Дневной суете уступая ночную заботу,
Вернув его тем, кто утрами спешит на работу.

Великих архитекторов творенья,
Со школьных лет привычные для глаз, –
Дворец Аничков, созданный Кваренги,
И Горного дорический анфас.
Был ими путь мой с детства обозначен,
Которому идёт теперь конец.
Не потому ль стишки писать я начал,
Что мне ходить хотелось во дворец?
Не потому ли путь мой в жизни торный
Был невозвратно тем определён,
Что я потом пошёл учиться в Горный,
Под сенью воронихинских колонн?
Я помню крики мартовские птичьи
В окне, где из рассеявшейся тьмы
Сиял Исаакий в золотом обличьи,
Блокаду переживший, как и мы.
Мне с давних лет запомнилось прекрасно:
Когда военный разошёлся дым,
Как с купола его сдирали краску,
Что стал он, как и прежде, золотым.
Мне в память с детства врезалось весомо,
Из лет, что растворяются вдали,
Как золотом сиявшего Самсона
По Невскому торжественно везли.
И залпом салютующих орудий
Гремела Петропавловки стена,
И плакали на тротуарах люди
От счастья, что закончилась война.
Я думаю об этом на рассвете,
Отечества вдыхая горький дым.
Кто с городом прошёл все годы эти,
Не уживётся с городом другим.

Берген-Бельзен, лагерь уничтожения,
Лагерь смерти, боли и унижения,
Где была замучена Анна Франк.
Я стою над братской её могилою,
На бетонные плиты смотря унылые,
На густеющий в перелеске мрак.

Берген-Бельзен, лагерь уничтожения.
Палачи, потерпевшие поражение,
Понимая, что время бежать,
Неизменно в своих злодеяниях люты,
Всё старались до самой последней минуты
Убивать, убивать, убивать.

Берген-Бельзен, лагерь уничтожения,
Это поле проигранного сражения,
Поминальные доски на пяти языках,
Коммунисты, евреи, цыгане и пленные,
И сегодня их души неубиенные
Всё витают над лагерем в облаках.

Берген-Бельзен, лагерь уничтожения,
Нашим детям и внукам предостережение.
Между тысяч неведомых душ не найдена,
Там витает, озоном высот дыша,
Убиенной девочки из Голландии
Неопознанная душа.

В Музее Мирового океана
Качается усталая вода.
Стоят среди холодного тумана
Сюда навек попавшие суда,
В трюма воспоминания упрятав.
Им здесь стоять надолго суждено,
Вблизи от устаревших аппаратов,
Когда-то погружавшихся на дно.
Из порта в море выйти не мечтая,
Совсем ещё не старые на вид,
Стоит корабль «Космонавт Пацаев»,
И «Витязь» мой прославленный стоит.
Они сейчас недвижны и бесстрастны,
Но этой неподвижности не верь, –
Закончившие плаванья в пространстве,
Во времени плывут они теперь.
Не будет там сопровождать их снова
Ночных циклонов сумеречный вой.
В безлюдной рубке нету рулевого,
Поскольку им не нужен рулевой.
Их дальний рейс календарём отслежен,
И никогда не завершится он,
Поскольку бесконечен и безбрежен
Невозмутимый океан времён.

У меня на старом фотоснимке
Композитор Дмитрий Шостакович.
На покатой ленинградской крыше
Он стоит военною порою,
В рукавицах и пожарной каске,
Напряжённо вглядываясь в небо,
Что грозит внезапною бомбёжкой.
Этот снимок мне давно подарен,
И в года последние всё чаще
На него смотрю я, вспоминая
Хлебную урезанную пайку,
Вой неумолкающий сирены,
И глаза испуганные мамы,
И дрова, которые кидали
В жерло ненасытное буржуйки.
Композитор Дмитрий Шостакович
Обвинялся позже в формализме,
Но когда я в современном зале
Вновь симфонию Седьмую слышу,
Неизменно начинаю плакать,
Следом за рыданиями скрипок.
И стоит тот старый фотоснимок
У меня теперь на книжной полке,
С томиком Ахматовой в соседстве,
Пушкиным и Ольгою Берггольц.

Гид, читавший нам целую лекцию,
Оказался на редкость толков.
Слово «гетто» идёт из Венеции,
Из забытых сегодня веков.
Это место в далёкие лета,
В незапамятные года,
Получило название «джетто»:
Здесь плавильня стояла тогда.
Здесь, где дремлет район Каннареджо,
Меж каналов и ветхих домов,
Было гетто старинное прежде, –
Постоянная пища умов.
В том краю, где бесснежные зимы,
От сожжённого храма вдали,
И сефарды, и ашкеназимы,
Многолетний приют обрели.
Здесь рождались и старились дети,
Толковали Тору мудрецы,
И сырой юго-западный ветер
Пахнул дымом сгоревшей мацы.
Здесь столпы христианской морали,
На краю итальянской земли,
Их четыреста лет запирали,
Чтобы ночью уйти не могли.
Над Венецией кружатся птицы
В полуночном мерцании звёзд.
Не отсюда ли путь к Аушвицу
Им проложит потом Холокост?
И ночами всё снится мне что-то,
Будто плещутся волны у ног,
И скрипят за спиною ворота,
Запираемые на замок.