Дмитрий Гольденберг - Диалоги с самсарой. Стиходелии. 2012—2021

Восемнадцатистраничный опус о Гамадрилиане публикуют седобородые бреды.
Идёт снег редуцированных в пук уникальных снежинок амфетаминов.
Береста,
На которой выколот план ограбленья сберкассы.
Медсестра,
Корсет которой имеет ввиду Черкассы.

Механика секса.
Зашитые в чёрную кожу рабы.
Мастер с плёткою, в маске Зевса.
Ритмы тамтамов. Римско-афинский сценарий хлеба и зрелищ для голытьбы.

Мнемоника Ксеркса.
Зов походной трубы
Собирает фаланги в поход. Хищен клюв базилевса.
Глаз вампира запеленгует возможное появление капельки крови из потрескавшейся губы.

Писать с натуры стало в лом.
О чём писать? О том о сём,
О гребле сломанным веслом,
О сусле, пролитом ослом?

О луже, вспоротой, как брюхо, колесом?
Как славно тюкать в темя молотком?
О том, что прёт великий перелом
И – кубарем, и даже – кувырком?

Как воткнут револьверный ствол в лимон.
Как стол поставлен на попа́, а поп – Гапон.
А на столе – свеча, горит, всё ярче-горячей,
А за столом сидят – апостолы ячей.

В столе – трактат о превращении вещей
И комната – условность пустоты,
Сигарный дым и оперстнённые персты,
Диск телефона, в трубку дует сутенёр.

Тринадцать сущностей – всё тот же коленкор.
Антенна гнётся разноцветностью ветров.
Сегодня Сидоров, проснётся бодр Петров,
Не ощущая с прошлым связи.

Что время? – нашинкованный лосось.
Мы сдвинули слегка земную ось,
Телегу выдернув из грязи.
«Как ждали малого, как много удалось!»

По фазе съехавши, сливаемся в экстазе.
Лимон луны в стакане на столе.
Слюны стекло с клыков с поллитра, на стекле.
Как жёлт луч света в треснувшем пенсне!

Верхом на лошади, скакали на коне,
Мы тет-а-тет, оставлены одне,
Жалеть, что табор в небе, не в окне.

Вот они, текстики.
Вот она, твоя голова, бейсбольною кепкою очерченная.
Головень твоя, мазо-садо́вая, к дьявольщине донельзя доверчивая.
Глазенапы навыкате, нолики, часовыми стрелками само-перечеркнувшиеся в крестики.

Голоса, голоса, голоса…
Наискось
Чёрным фломастером по белым обоям облакобетованности – полоса.
Наизнось
Фонтанируя осаннами, входит в экстаз изрезавший кожу бритвой культовый жрец.
По заснеженной проволоке мягко вальсирует, балансируя, мёрзлого воздуха Полный Песец.

Наикимлн Фатц, кастрированный оборотень-брадобрей…
В королевстве кривых зеркал открывают театр исчезающих в полдень теней.
Исчезающие в полдень тени переходят в Зазеркалье через искривлённые зеркала.
И только ты исписываешь иероглифами плоскость выпукло-вогнутого небесно-купольного стекла.

…
У небесилова нету конца,
Нету начала.
Антуанетта Зилова спала с лица,
Проглотив пару фунтов мочала.

Дописав до конца, что оставим фантазии прочих,
За бутылью винца до ветвящихся строчек охочих?
Окончанье стиха в клюве в чащу унёс почечуй.
Потчуй ворохом пошлых метафор нас, ветер, слепой тихобздуй!

Всё закончено. Перевёрнута последняя страница.
Страница первая, целомудренно голая, покрывается мурашками.
Всё заколочено. Передёрнута пресловутая стран-ни́ца.
Граница дозволенного нарушена выскочившими из вещмешка запятнанными ночными рубашками.

Автомат так уютно уткнулся прикладом в плечо оружейника Стечкина.
Сумка с корреспонденцией натёрла плечо жизнью потрёпанного почтальона Колечкина.
Наркоман Авенир Фиалковский натягивает на физию лыжную шапку с прорезями для глаз.
Капитан Коробейников, присоединяясь к оргии фетишистов, облизывает губы и напяливает противогаз.

Снедаем сомнениями, Филистимлянин уступит дорогу собственной тени.
Порт-о-Пренс засыпает и просыпается, окружённый пиратскими кораблями.
Воспоминания о несбывшемся будущем преданы огненной ржавчине лени.
Белое с чёрным, хихикая, предлагают друг другу меняться ролями.

Вычтем секретные письмена, проступающие на коже.
Выпьем до дна среброкубки, наполненные индукторами метаморфоз.
Выстрелим потом страсти, кинокефалами связанные, на прокрустовом ложе,
Лающими на пролетающих мимо мух и стрекоз.

Выведем строки, зарифмованные по схеме АБАБ, ААББ или АББА.
А после, насытившись, выпишем строк восемнадцать, белым грехом.
Строчки последние две проступят татуировкою на коже выстеганного мною прораба.
Строчка двадцатая будет горбатой невестой, где-то подцепленной лыка не вяжущим женихом…

Невдохновлён природой пустоты,
Необольщён изнанки обещаньем,
Лишь освещён приполустаночным прощаньем…
Лети, мой призрак, сжав в горсти персты,
Наполненные скудным подаяньем.

Материя, тягуча и густа
Как матерщина – на устах префекта.
Икс, игрек, йод, божественна трифекта.
На этажерку сброшена горжетка
И ждут любви жоржеткины уста.

Черпак, колпак, кому-то – смысл и смак,
Тебе – хрусталь, дробясь пыльцою звёздной.
Раб рифмоплётства, был задушен прозой,
Банальностью, оплошностью курьёзной,
Икс, игрек на заборе. Твёрдый знак.

Твой труд был мавр, давший миру мел.
Стал не у дел, отшлёпан шомполами.
Мы стали шёлковыми, гулко куполами
Пустыми звякали, связавшись рукавами
Пока лосось на блюде индевел.

Сошед с гуся, вода была блестяща.
Реалий пук торчал окрест и далее.
Реле реалий не передавали,
Чуть-чуть зомбировали, несколько скандалили,
Неся желе по венам телеящера.

Челнок, шесток, кому-то – яд и ртуть
Взрастут татуировки – хризантемами.
Жрецы между собой мухлюют с терминами.
Февраль, вдохнувший в город хлад и жуть,
Жонглирует в ночи ветрами северными.

А чистый Логос? Вновь уходит в путь
Сквозь фьорды бухт, ветвистыми расселинами.

Жозефина Горемыкина, каннибалка-лакомка,
Отдайся мне.
Вильгельмина Доремифасолина, хиромант-недотыкомка,
Покайся во сне.
Покайся, тебе… скидка выйдет.

[2]
Патрик Лемаж, московский оборотень, вернись ко мне.
Председатель правления объегоривает всех на свете и женится на свинье.
Интернатный питомец шаманом заводится в печально известные в народе кусты.
Глаза, проклюнувшиеся сквозь скорлупу коросты, пялятся на растопыренные персты.