Дмитрий Гольденберг - Антипоэзия. Стиходелии разных лет

Лежит луна лимонной коркой.
Осколками стакана – звёзды.
Распахнут мир оконной створкой,
И свет гасить ещё не поздно.

Трамвай, затерянный во мраке,
Колёсами пространство режет.
И полуночный вой собаки
Вливается в трамвайный скрежет.

И падает звезда, сгорая,
И, словно птица, рвётся ветер
Из пыльных декораций рая,
Из городской железной клети.

Пой песню,
пока поётся-играется
пророку непроизносимого имени.

Пей плесенью
подёрнутое счастье, из пальца
высосанное, словно из вымени.

Бей в тамтам, вытанцовывая замысловато,
словно солнце в стакане, усиженном мухами,
сомнамбулически перемещайся во времени.

Завывай первобытно, прорывайся фальцетом кастрата,
одержимый шалящими духами,
ты – избранник, надежда племени.

Зацелованный жадными языками
отблесков кострового пламени,
в позе растерянного постового у знамени,

Обнятый неисчислимыми руками,
тянущимися к тебе из океана всемирной памяти
аnd squinting as if awaiting a vicious tsunami
оr maybe some other no less destructive calamity. 1 1 (англ.) и щурясь, как будто ожидая ужасного цунами или, может быть, какое-то другое не менее разрушительное бедствие

Это просто весна.
Вавилон, дай отведать мне снова тумана
Из колодцев дворов и пройти мимо древних камней,
И на звёзды смотреть твои допоздна,
Добавляя своих из пустого кармана.

Дай опять прожигать свои ночи окурком,
В дырках видя тот облик, лишающий сна,
Что берёг, не смыкая очей.

Ну а то, что слетает со стен штукатурка
И за ней не окажется вдруг кирпичей —
Это просто весна.

Ветошь ушедших лет.
Фильтры изжёванных сигарет.
Полночь, крадучись, подлая, брысь!
Дверь подсознанья, сезам-отворись.

Жажда сухой воды.
Эти знакомства мне до звезды.
Вести с полей: урожай конопли
Прошлого года мы превзошли.

Белые простыни, чёрная кровь.
Татуированная любовь.
Воспоминания стёрлись до дыр.
Джинсы, тельняшка – славный мундир!

Ясно только, что туман – неизбываем.
Компромисс, быть может, не-избежен,
Но-исхожен, поперёк и вдоль.
.
.
.
Нет времени обрести душевный покой.
Врач прописал мне его дрожащей рукой.
Звёздная соль крупного помола на небе,
На ржаном чёрном хлебе.
.
.
.
Приближаясь к дому, вполголоса пой
Старые гимны ветру, траве и листьям,
Стенам, улицам и площадям
Города прописных истин.

Человек – заброшенный дом, глаза – выбитые окна.
Рот – как дверь, заколоченная наглухо.
Вокруг – немой пустырь, лужи, битые стёкла.
Крыша, съехавшая набекрень – кепка, сдвинутая на ухо.

Лицо – фасад. По стене катятся слёзы дождя.
Их не спрячешь, не вытрешь насухо, не смахнёшь.
Наверно, так раньше плакали при смерти вождя,
Когда в последний путь на лафете отправлялся вождь.

Крошево штукатурки вперемешку с хаосом
Перекрытий, балок, труб и стропил.
Дом уплывает под воображаемым парусом
По реке улицы, без руля и ветрил.

Ночь превращается в день,
Свет превращается в тень,
Дом превращается в дым,
Если его поджечь.

Целое состоит из частей,
Органов, нервов, сухожилий, костей.
Капля по капле, точь-в-точь,
Камень заставит течь.

У дочери есть единственный сын,
У нас – единственный Бог.
В руку – вчерашний сон,
Бег дести тысяч ног.

Год исходит на нет,
Вопрос отрицает ответ.
Сколько же зим и лет? —
Туз, дама, валет.

Газ у войны невидим,
Невесом.
Глаз у луны спит седьмым
Сном.
Мор давит мир колесом
Злым.
Ум съела моль – ну и Бог
С ним.

Север – гонит на юг
птиц.
Смотрит зима в зеркала
лиц.
След вогнан, как лом,
в лёд.
Птица убита холодом
влёт.
Смех – кисло кривит
рот,
Стих – жалобный бред —
врёт.

Испарение человеческого тепла и пота.
Сигареты горение, нервная икота.
Глаза – заряженная двустволка.
Инстинкт охоты, природа волка.

Зияет чёрная дыра сердца,
Суровее здания городской тюрьмы.
Была звезда, осталась обшарпанная дверца
В пустоту тьмы.

Осталась в памяти канва телодвижений
Первобытного танца, шаманство экзорсизма.
Остались на бумаге слова стихотворений,
Фронтовые письма Солдата Реализма.

Проклятьями, сигаретным пеплом и перхотью
Усыпанный пол.
Василий Иванович, глухой как тетерев,
Смотрит футбол.

Надсадно в палисаднике воет облезлый койот.
Старaя проститутка в привокзальном сортире в пьяную морду солдата щерит щербатый рот,
В свете немощной лампочки стоя лицом к лицу,
Споря и набивая стоимость выеденному яйцу.

В гранёном стакане едкая жидкость плещется,
Средство от грусти, которая лечится,
Но возвращается часто, как образ убитой вами любовницы.
Кровь её с ваших рук уже никогда не смоется.

Ржавчина лживых слов разъедает усталый ум,
Любовь перешла на подсчет итоговых сумм.
Хочется жечь знамена во избежание тьмы,
Выблевать душу в наглую харю зимы,

До третьих петухов пить седьмую воду,
На седьмом небе делать свою погоду,
Смешав кислое с длинным, попасть пальцем в небо,
Посеять смуту и пожать урожай хлеба.