Дмитрий Гольденберг - Антипоэзия. Стиходелии разных лет

О, царица еврейская, ты Низевель ли!
Как же струны души моей, видя тебя, зазвенели.
Так отдайся же мне, тыщелетнюю грусть поколений оставив на час (или два).
Я Амура стрелою сражен, лишь дрожит в синеве тетива.

Лишь дрожит дядя Вилли, алча похмелиться с утра,
Как осиновый лист, как осиновый кол, вбитый в сердце вампира.
Лишь молчат трубачи, ожидая решенья суда.
И – циклопом – взирает очко полевого сортира.

Тонну дюралюминиевого дюшеса размял во рту Вторчермет.
Парк культуры и отдыха засы́пал дождь из презервативов.
Черномор полез кургузыми пальцами за самосадом в бархатный свой кисет.
Пыхал сигарой промышленник и финансист А. И. Путилов.

Кубатура круга клала с большим прибором на клавиатуру, прикреплённую к ходовой части плуга.
Председатель общины демонов-аграрников выключил из розетки свой мозг.
Его троекратную грудь защищала из мрамора выточенная кольчуга.
И на левом плече его верещал голосом совести поколения вибромагнитометрический дрозд.

Ни среды, ни субботы.
Ни мышей и ни крыс.
Звуки гончей охоты
На волков и на лис.

Опалённые солнцем,
Мы лежим на снегу.
Если б я был чухонцем,
Я бы вставил серьгу

В ушко колкой иголки,
Подравнял бы углы
Пилкой. Палки и ёлки
Стали – стулья, столы.

Купола Самарканда.
Новорожденный Бог.
Мне – фуражка, кокарда
И смертельный ожог.

Мне – махая кистенем,
Разрушать города,
Ткать ковры из растений,
Гнать по склонам стада.

Мир – измятая пачка
В заскорузлой руке,
Ездовая собачка
На взведённом курке.

Спой мне басни Эзопа,
Приюти и согрей,
О старуха Европа,
Вся в прожилках угрей.

Ни слона, ни дробинки.
Одномерный сюжет.
Лишь листает картинки
Парижанка Жоржет.

Лишь бросает на паперть
Полушки барон.
И замарана скатерть
Слюной макарон.

Экстаз, экстаз, формация плебейства.
Гематоген, фальшивость суеты.
Убийственная логика разоблаченья лицедейства
И снег и лёд таёжной мерзлоты.

Пора молвы, аллаверды, аз-буки-веди.
Кора хурмы и каракумские холмы и мимолётно милая миледи.
Зима сурьмы, корма кумы, толкующей превратно,
И хвост трубы и сор избы в пакете с надписью «приватно».

Осыпавшаяся позолота статуй
Во Мраморном Дворце – его взяла сегодня хунта.
Там в спальне королей мазутом наследил какой-то лось сохатый,
Насилуя принцессу. Лишь Христос распятый

С креста смотрел на это, со стены.
И в климате страны, такое, знаешь, дуновение весны
Почувствовалось, хоть пляши до слёз
И возноси осанны небу до упада.

Окошки утром распахнув, плебей кричит: «Ура, я – Крёз!»
Ему ворóны, из своих надёжно стекловатой утеплённых гнёзд,
Отвратным граем вторят, контрапунктом.

Свалка барахтающихся, переплетённых, алчущих голого тела, тел.
«Компаньоны и компаньонки напрокат, дёшево и сердито. Звоните по тел.…»
Виртуальная игра: вас трахает и одновременно пожирает двухметровая каракатица.
Все мы из мяса и крови, к чему же пижамничать, прикидываться, аристократиться?

Продолжение рода – и смысл, и цель существования организмов, микро- и макро-.
Бесконечная спираль, произрастающая в космосе гигантским глистом,
Фиалка в фиолетовой чалме факира, взбирающегося в ёмкое чрево фиакра,
Растворяющегося в сумраке, мглистом, как суглинок, скопившийся под мостом.

Подкидыш, взращённый Володей Шараповым, вырос в известного серийного убийцу.
Из подсобки была дверь на улицу, улица вела в занятую шведами станицу.
Переворачивая страницу книги, княгиня фиги с тарелки бросала коту Ваське.
Тот фиги-то жрал, гордость свою поправ, но мечтал лишь о переливчатом озёрном карасике.

Индексы капиталистических экономик физиономии имели кислые.
Болезнь Альцгеймера превозмогающий гномик взобрался на плечи Голиафа, под тяжестью неба отвислые.
Боги на это взирали сквозь пальцы, в пяльцы погруженные, с узловатыми костяшками.
Чёрный Ангел играл на тамтамах, обтянутых изношенными тельняшками.

Знаешь, во рту моём привкус железных гвоздей всегда переходит в палитру мочёных груш.
Ты говоришь мне: «Go fuck yourself» – я намазываю на бутерброд бабой Клавою изготовленный бабагануш.
Ты говоришь мне: «Eat shit and die» – я перелистываю пожелтевшие списки умерших душ.
Ты говоришь мне: «You fucking asshole» – оркестр в телевизоре играет марши по поводу новых правительственных чинуш.

Друг мой, вот моё сердце, вот мой животрепещущий пульс.
Вот моя каббалистическая ракета, радость моя, мой серый, в яблоках, гнусь.

Тошнит, господа.
Наблевавши в пепельницу, растерянно моргаю мокрыми ресницами.
Саднит на душе и в местах поободранных заусениц.
И вот, уползаю из бара, словно печально известная офицерская вдова,
Которая сама себя изнасиловала и высекла.

Тошнит, господа, тошнит.
Тело бренное тащится сквозь чехарду зим и лет,
Свой скелет завернувши в давненько не стиранное одеяло…
Юные трубадуры, слагающие новые песни о Нибелунгах,
Я люблю вас и ненавижу.

Мы ввергнуты в мир: смертности, конечности, времени
И всепожирающих поисков: смысла, любви, откровений.
Нам намекают: прими всё, как есть – и ты будешь счастлив.
Очередная уловка рекламщиков?
На стекле, испещрённом дождём, проступает таинственное «ЁКЛМН».

Тошнота, маета, немота.
Эра плотничества – питаться подножным кормом.
И подкожное «мать-перемать» перемалывает внутри всю и всякую слабость.
Ницшеанский сверхчеловече,
Укомплектованный сердцем из стали и членом из золота,
Вышел на рынок, управляемый принципами взаимоотношений свободных агентов…

Любовь моя, уедем в Гонолулу,
Где много лет мы будем жить, забыв себя.
Любовь моя, любовь подобна стулу
Венскому, чью спинку нервно теребя.

Галоши мокрые – поставишь в угол,
Как ставит в угол шкодника монах.
Мы – вóроны средь огородных пугал
С ключами детородными в штанах.

Да вот беда, как грится, бес попутал.
И – бес в ребро, и – перья под ребро.
Промозглый дождь деревья в мох укутал,
По мостовой рассыпал града серебро.

Когда б не мой кафтан, дырявый, чинный,
Когда б не сумасшедшинка в глазах,
Моё перо и ножик перочинный
Оставили бы вещи на местах.