Дмитрий Гольденберг - Антипоэзия. Стиходелии разных лет

Опрометью в переплетение улиц броситься,
Прорваться сквозь околесицу и чересполосицу,
Плюнуть на отсутствие определенной цели
И дать полный вперёд, куда бы глаза ни глядели.

Что я пою, сохраняя молчание,
Глотая с приставки по окончание?
Ложь меня пропитала до костного мозга,
Стригла под ноль и растила в обносках.

Что я пою, безъязыкий скиталец? —
Злые хвалы налетающей вьюге,
В опустошённых полях обретаясь,
Где-то в бескрайнем замкнутом круге.

Вечный паломник серых полей,
Я проклинаю стояние насмерть
И, становясь осторожней и злей,
Высóты вершин поднимаю насмех.

…И вот посреди пустоты, суеты, маеты,
пустопорожних, нахрапистых, наглых,
нашпигованных пошлостью будней,
серо-буро-малиновым в крапинку Принцем
на белом коне появляешься Ты.

На коралловых отмелях, в экзотических странах,
в эпицентре свинцовых штормов – тоже Ты,
повелитель желаний, восторженно блещущий
ятаганом Луны.

Канатоходцы впотьмах, вполусне, вполубреду
набредающие на беду,
где ваш Храм, где итоги бескрайних скитаний,
от перевалов Непала до яшмы тунисских закатов,
алжирского опиума вперемешку
с Адмиралтейской Иглою санкт-петербургского шприца,
вены каналов, изрытые дёсны проулков,
железо зубовных мостов?..

Зажигая свечу, видишь демонов, щерящих жёлтые пасти.
Восхищенный отчасти,
бросаешься в их карнавал, в ритуальную оргию,
в исступлённое царство потаскухи-весны,
в чёрный дым, что дурманит усталое сердце
обещанием бездны.

Вакханалия рвётся в бедламе
обезумевшим пламенем…
Пьяный матрос, папиросу зажав саблезубыми челюстями,
по-пиратски сверкая глазами,
разгоняет правительство членоподобных мужей.
Пир бомжей,
растерзавших на части жандарма,
пьющих сладкую кровь мятежа.

Пир горой, средь чумы,
в предвкушении новой тюрьмы,
где для всех приготовлено место под солнцем,
огненно-красным, словно на флаге японском —
четыре стены и небесный клочок,
зарешечённый мутным оконцем.

Клистирно, кристально чисты ваши души,
протухшие, но благонадежно промытые
в самом отъявленном одеколоне,
в дорогой туалетной воде,
и на дне писсуара виднеется тёмная муть
истины, извлекаемой нами из вин.

Бухой летописец событий, лохматый, небритый,
в тиаре, в «семейных» трусах,
новый лист, эту tabula rasa, готов искропить
свежей дозой паскудства.
В музеях и книгах грядущих времен
будет он по заслугам отмечен…

Нараспашку душа, из пальто да наружу,
на волю, в пампасы, в украинские степи
подводною лодкой,
подлёдною водкой, пролёткой,
электропроводкой искрящей,
коровой предсмертно хрипящей, вопящей,
колюще-режуще ищущей пули, ножевого удара,
ядовитой змеи иль смертельных объятий петли…

Вон отсюда, из этих прокуренных комнат,
из этих пурпурных чертогов,
осточертевших острогов,
постылых слепых четвергов!

Ты будённовец или махновец,
ты басмач или дервиш в дороге,
на непальском отроге,
в Таганроге с тетрадью
сонетов в твоём рюкзаке, с неизменною трубкой
паровозного дыма во рту.

Горизонты сжимают кольцо своих рук.
Падший ангел, мой друг,
не покинь меня в эту минуту. Быть может,
на той стороне обозначатся
силуэты ответов.

Океанским простором укроет меня тишина,
в очаге догорают листки манускриптов
и ветер играет мелодию лёгкого джаза
на ворохе пыльного скарба
и бутылочного стекла.

Дождь шёл без устали с утра.
Прошёл и не остановился.
Немного света и тепла
И дни, упрятанные в числа.

Остывший кофе на столе.
Твой тихий вспоминаю голос.
Холодная звезда в окне…
Отвел глаза, едва опомнясь.

Уснул и пробудился вновь.
Судьба отмерена на раз нам.
Ей не перечь, не прекословь
Своим капризом несуразным.

Жар погребального костра
Всю ночь мне неотвязно снился.
Дождь шёл до самого утра,
Прошёл и не остановился.

Свет очей моих,
восхищение,
пропадает дар речи.

Тьма ночей моих,
освещение
предоставят нам красные свечи.

Семь сороков моих,
сумасшествиe —
твои белые плечи.

Осень стихов моих,
стихийное бедствие
зимней предтечи.

Равномерное распределение светотени
По поверхности моего мировоззрения.
Замороженные глаза рыбы нотатения
Взирают из холодильника без особого выражения,
С долей утомления. С нотой презрения.
С осознанием своего поражения.
И безвыходности положения.

Татуированные змеи ползут по твоей спине,
По всей её убийственно сексапильной длине.
Мурашки бегут по коже от этих рептилий.
Нашей обители хранители и радетели,
Немые сторожа, слепые свидетели
Наших идиллий.

Таким образом, следовательно, итак.
Подведём итоги, подобьём сальдо-бульдо, приход-расход.
Маслом расписанное железнодорожное полотно,
Акварелью растёкшаяся суматоха весны,
Подведённые тушью глаза на плоскости портрета,
Порнобезобразие фотографий —
Таково естество твоего искусства.
Моё тело – твой храм. Твоя душа – моя молитва.
Или, скорее, ответ на неё.

Распалась связь вещей, нарушен ход событий,
И реки повернулись вспять.
По-детски глуп идеализм наречий и наитий
Кобылы сивой бред, ни дать ни взять.

Оскомину набивший ворох ситуаций…
В разладе с миром и с самим собой,
Ты не Коперник, не Конфуций, не Гораций
И сам не свой.

Ты в полумраке лёгкой поступью спешишь
По лабиринту окон, стен и крыш,
В котором временно господствует,
Твоим шагам в ответ немотствует
Предутренняя тишь.

Преобладание тестостерона, адреналина,
Влияние алкоголя, никотина, кофеина.
Дирижаблем витает в облаках мозг.
Истекает кровью свечи воск.

Мечется бисером по страницам почерк.
Заперты предложения на замки точек.
Нос оседлало очков коромысло.
Выражение глаз лишено смысла.

Свернулся на кухне иероглифом японским
В замысловатом танце.
Белое поле. Красное солнце.
Я – камикадзе.

Час за часом, день за днём, месяц за месяцем, год за годом,
Незаметно становишься своим собственным антиподом.
Отпущены вожжи, кони бредут по дорожной распутице,
Счётчик времени необратимо крутится.