Александр Хабаров - Над Родиной, над бездной

Красота в пустоте, красота in the Space,
Мир спасает она, а меня – интерфейс
От разлук, именин и поминок.
Жизнь даётся, конечно, но это обман,
А у смерти – пронзительно синий экран,
Как сказал один инок…

Двор крестьянский, небогатый,
хлев простой, народ простой:
пастухи и дипломаты,
генералы, депутаты,
конь в попоне золотой,
ангел тихий, Дух Святой,
гусь, телёнок, кот и квочка,
ослик – добрая душа.
Хоть бы краешком глазочка
посмотреть на малыша.
Не сквозит ли из окошка?
Где соломку подстелить?
Зачадила вроде плошка,
масла надо бы долить…

Ничего не нужно, звери,
птицы, дети, пастухи,
вам открыты окна, двери,
вам отмерено по вере,
вам доступны все верхи;
спит Младенец синеокий,
от рожденья тих и свят,
спит, прощая мир жестокий,
спит, спасая мир жестокий,
освящая мир жестокий
и жалея всех подряд.
Расходитесь понемногу,
снег метёт, трудна дорога,
и звезда всего одна,
но тому, кто видел Бога,
светит вечностью она.

Ну что вам рассказать ещё, Марина?
Живу посредством нитроглицерина
И ангелов, танцующих на свет.
Я жив, пока они под потолками,
Прикинувшись простыми мотыльками,
В земном пространстве оставляют след.

А я не мотылек, не даже ангел —
Туда-сюда шатающийся анкер
Внутри часов, висящих на стене
Пропахшего безвременьем фастфуда
В четвёртом измерении отсюда,
Где вы стихов и не читали мне.

Хотелось бы, конечно, всем поэтам
припасть душой к приятным сим предметам:
банальностям, фуршетам, шашлыкам,
к холодным винам и горячим водам,
к валютным вкладам, к избранным народам
и даже в худшем случае к волкам…

Но уберёг нас Бог от этой страсти:
от пыльных дач и от обильной власти,
от терпких вин, от жирных шашлыков —
хватало в жизни кроткой и короткой
гранёного стакана с тёплой водкой
и песен в исполнении волков.

Не царь земной, не Третий Рим,
Не властный глас, не скипетр грозный —
Сам Бог велел мне стать другим
В среде изменчивой и розной.

И я со страхом и стыдом
Решил с изношенных кроссовок
Стряхнуть гоморру и содом
Столичных торжищ и тусовок.

Но всё цеплялось за меня:
Арбат страстям прибавил лоску,
Тверская поднесла огня,
Когда достал я папироску…

Авто открылось: «Вам куда?»
Манил десертом Елисеев,
Шампань сияла среди льда,
Как грешница меж фарисеев.

Вся ночь, Москвой до звёзд полна,
Стелилась в ноги струйкой дыма.
Вся вещь была мне суждена.
Вся тварь была мне подсудима.

И я на всё махнул рукой —
В Кривоколенном, на развилке,
Я обменял простой покой
На звёзды в вычурной бутылке.

И долго вспомнить я не мог
Во мгле зияющей вселенной —
Куда идти велел мне Бог?
Уж точно не в Кривоколенный…

Ты мне досталась по ленд-лизу
Во время третьей мировой.
Ты помнишь, шёл я по карнизу
Над обожжённой мостовой,
А ты летела в платье белом,
Разбив оконце чердака,
Но овладела смертным телом
Моя бессмертная рука.
И ты, стремившаяся к тверди,
Как в небеса стремится дым,
Вдруг убоялась дерзкой смерти
Под обаянием моим.
Внизу под марш артиллериста
Шагали пыльные полки,
Но я не выпустил батиста
Из окровавленной руки.
Держал тебя, как держат птицу,
Жалея хрупкие крыла,
Пока смещался за границу
Жестокий фронт добра и зла.
Мы полетели над закатом,
Над стольным городом руин,
Ты помахала вслед солдатам,
Но обернулся лишь один.
В железном визге артобстрела,
Ломая стебли камышей,
Я нёс тебя, как носят тело
Из грязи вражеских траншей.
В тот миг все люди были братья,
Весь мир казался неземным,
Когда сплелись твои объятья
Над одиночеством моим.
И, словно из морей на сушу,
Как из сраженья в лазарет,
Я нёс тебя, как носят душу
За облака, где смерти нет.

На тебе свитерок из мглы,
а глаза – поточней зеркал.
Нет достойней, чем ты, хулы
на земной голубой овал.
Носишь шапку из чёрных мхов,
пьёшь вино из зелёных рек
и ссыпаешь труху стихов
в колбы пыльных библиотек.
Там, где время семи сортов,
где змеиный повис клубок
перекошенных правдой ртов,
передушенных ложью строк.
Там, где нет на тебе лица
под личиной папье-маше,
там, где ясным лицом лжеца
отмеряют покой душе.
Там, где мало овечьих благ,
но достаточно волчьих злоб.
Там, где смерть – предпоследний шаг,
там, где жизнь – золотой озноб.
Там, где ночь хороша внутри,
а снаружи – такая дрянь!
Там, где пахнет золой зари
на окошке твоём герань.
Там, где мать не проспит забот,
а жена не уснёт вовек.
Там… где небо готовит брод
для таких же, как ты, калек…

Мой голос тих в пучине ора,
Среди поющих – хрипловат…
Недавно выгнали из хора —
Я снова в чём-то виноват,
Не дотянул какой-то ноты,
Когда «бродяга в лодку сел»…
Но я же плакал, идиоты!
Я плакал – значит, тоже пел.
Но умолкают лицемеры,
Когда, войдя в недетский раж,
Ору я в храме «Символ веры»,
Хриплю, сбиваясь, «Отче наш»…
И, подходя к известной Чаше,
Я смутно думаю о том,
Что не нужны мне песни ваши,
Их не поют перед Судом.
Но я и там молчать не стану,
Не зря прошёл и Крым, и рым.
«Прости мя, Отче!» – громко гряну
Охрипшим шёпотом своим…

Не хочу – так и Бог не поможет!
Век не прожит, а вечное гложет,
и бумага от правды бела.
Я и сам ей обсыпан, как мельник,
но молчу, безъязыкий отшельник,
над холодной равниной стола.

Это что же? Болезнь или скука?
Все заходят без слова, без стука,
накурили, украли – и прочь…
А вокруг – тишина из гранита,
и в постели твоей, неприкрыта,
чья-то падшая пьяная дочь.

А за стенами – стоны и храпы,
тянет сон свои липкие лапы
и, смеясь, задувает глаза.
Все отваги охвачены дрожью.
Все бумаги оплачены ложью,
и в камине трещат образа.

Мы захватаны, словно страницы,
нас читали от каждой ресницы
до следов на проклятой земле.
И под мутным стеклом небосвода,
позабыв, что такое свобода,
мы горды тайниками в столе.

И себе, как другому сословью,
задолжали слезами и кровью
и, губами едва шевеля,
что-то силимся вспомнить из песен…
А за окнами снежная плесень,
полуправда шута-февраля.