Никита Брагин - Золотые шары. Премия им. Анны Ахматовой

Я припадаю к дыханью дома,
где летний дождик стучит по крыше,
и тень родная, так невесомо
склоняясь, шепчет, и сердце слышит

о том, что было, и что настанет,
о нашей вере и нашей доле,
о том, что счастье нас не обманет,
но и не сможет укрыть от боли.

Слов осенняя зрелость
подобна дыханию яблок,
что вот-вот опадут
и насытят сырую землицу —
дай, еще повторю,
и отчалит летучий кораблик,
и к заморским краям
полетят беспокойные птицы.
Мне же здесь оставаться
хранителем горького сока,
заточенного в памяти,
в темных подземных пластах,
в самородной мечте,
и в тоске, словно полночь, высокой,
в огнецветных кристаллах
и ветхих поклонных крестах.

Это твердь и огонь
обращаются кровью и плотью,
зреют правдой запретной,
горючей слезой набегают,
то вот-вот обовьются
упругой и жалящей плетью,
то вот-вот задрожит
стебелька сердцевина нагая…
Это вечная музыка
вышла на свет из темницы,
и щебечущей птичкой
сидит у тебя на руке…
Вулканический пепел
смахни с пожелтевшей страницы,
и святые слова
прочитай на своем языке.

Надышаться полынного духа,
захлебнуться полночной тоской,
зачерствевшего хлеба краюху
разломить загрубевшей рукой,
и воды, ключевой, заповедной,
задыхаясь, глотнуть из ведра,
и улечься под звездною бездной
рядом с россыпью жаркой костра…

Запах дома в березовом дыме
засыпая, почувствовать вдруг,
и во сне повстречаться с родными,
и тот сон не забыть поутру.

Поздняя осень, холодного ветра вино,
жизни предзимье, где старому сердцу темно,
где рассыпаются прахом труды и устои.
Время струится песком сквозь дырявый карман,
тихо подходит к концу надоевший роман,
глянешь, а там, впереди, только поле пустое.

Холоден этот пейзаж облаков и стерни,
бьется в уме безнадежное слово «верни»,
но понимаешь и сам, что разумнее – молча
сосредоточиться, и на краю бытия
мысленно молвить – да сбудется воля Твоя
здесь, на виду у пирующих полчищ!

Понял теперь? Это поле – арена среди
шумных трибун, где и чернь, и вельможи орды
в полную грудь развлекаются гамом и свистом.
Лучшие между собой разыграют призы,
жертвам придется страдать до последней слезы,
ну, а тебе – становиться в шеренгу статистов.
Здесь ты безвестен, ничтожен, закопан в золу,
здесь искушают тебя, отдают на съедение злу,
в душу вливая безумие, гордость и зависть.
Горько терпеть, и надеяться невмоготу,
больно зерно из ладони ронять в пустоту
и сознавать, что уже ничего не исправить.

Мужество делает выбор – уйти из игры,
просто уйти, не заметив котлы и костры,
слово и дело свое в тишине завершая.
И не спеши, даже если тебя позовут
к жирной похлебке на несколько жарких минут —
недоедание ныне беда небольшая.

Прослушиваешь рев партийных прений,
и ловишь мысли в сутолоке фраз,
и тяжело вздыхаешь каждый раз
от парафраз, цитат и повторений.

Парений нет, но много испарений,
опасных и для легких, и для глаз,
и ненависти ядовитый газ,
и пляски на могилах поколений…

Мне кажется, я скоро замолчу,
совсем один, среди равнины белой…
Ни слушать, ни смотреть я не хочу.

Душа моя, но что же ты хотела?
Где много слов, там не дождешься дела
и не найдешь зажженную свечу.

Укрыться от осеннего дождя
в какой-нибудь харчевне у вокзала,
посконным духом жареного сала
немедленно насытиться, войдя.

Открыть блокнот. Немного погодя,
почувствовав, что голова устала,
за строчкой строчку с самого начала
пролистывать, за метрикой следя.

И удивиться – как немного надо
для музыки, звучащей у огня
сквозь суету и гам – не для награды!

Не ради отдыха на склоне дня,
но только чтобы сердце было радо,
и ты, родная, вспомнила меня.

Изучение накипи в чайниках
продиктовано жаждой найти
в хаотической груде случайного
все начала, концы и пути,
процедить через сито статистики
воду мыслей и фактов песок
и в бурьянах и плевелах мистики
увидать хоть один колосок.

Но из кранов течет только жесткая,
отдающая хлором вода;
лучший чай на подносике жостовском
подаешь, а в стакане бурда,
и анализ крошащейся накипи,
как бы ни был он точен и скор,
никому не подарит ни капельки
с заповедных заснеженных гор.

Когда коснется одиночество
изломом высохших ветвей,
и отзовется только отчество
из горькой памяти твоей,
тогда ты все увидишь заново,
как в детском радужном стекле —
предутреннее, первозданное,
единственное на земле.

Увидишь, словно не утрачены
в десятках прошуршавших лет,
в быту и беготне горячечной,
в дыму дешевых сигарет —
ни муравы прохлада дивная,
ни темных елей тишина,
ни восхищение наивное
смешной девчонкой у окна.

Тихо льётся печаль
серым шёлком дождя за рекою,
и горит пастораль
златотканых берёз на заре,
лёгкий купол собора
сияет лучами покоя,
у далёкого бора
уснули луга в серебре.

Потемнели цветы,
помутнели и выцвели краски,
золотые листы
опадают и гаснут вокруг,
лишь людей силуэты
и лиц полустёртые маски
проступают, согреты
прощальным касанием рук.

Впереди – тишина.
Холодеющий ветер заката
допивает до дна
догорающий пурпур вина;
на поникших берёзах,
на гальке речных перекатов
серебристые слёзы —
осенней росы седина.

Моих воспоминаний бабушка
сюда приходит каждый вечер
и кормит синего воробушка,
а мне и поделиться нечем.
На полмизинца горьким вермутом
предзимье у души в поддоне —
укутан облаками Лермонтов,
и скомкан Пастернак в ладони.

Вся алость холода закатного
и терпкий чай опавших листьев,
как банка рыжиков, закатаны
и дремлют в лапнике смолистом,
и погружаешься в убежище
цепочкой слова, пульсом духа,
и отступает холод режущий,
и в глубине тепло и сухо.

И не посмертие мне грезится
на бесконечной карусели,
а просто нищая поэзия
блуждает по ветвям артерий,
и опадают клочья белые
на замершую ткань души,
и все слышнее – что ты делаешь?
Проснись, почувствуй, расскажи.