Никита Брагин - Золотые шары. Премия им. Анны Ахматовой

Не спрашивай, не умничай – я слышу,
что говорит любовь – резцом по камню,
рукой по струнам, а огнем – все выше!
Наверное, сейчас о самом главном
она мне скажет. Медленно и строго
она перебирает клочья свитков,
и, кажется, иной раз даже трогать
ей больно, словно золотые слитки
из огненной печи. Горит и плачет
душа слепого мотылька, а сам он
давно забыт. На сцене лай собачий,
на всех аренах похоть и реклама,
но я все помню. Память, словно парус,
улавливает отголоски бури,
и рвется, и трепещет в сердце старом,
а собеседник кашляет и курит,
вычеркивает книжные глаголы
и нашивает на язык заплаты…

Но все равно я слышу тихий голос
и вижу свет, клонящийся к закату.

Васильевский остров, шестая линия,
ледяная короста подернута инеем,
вся мостовая вдрызг раскурочена,
дым проплывает рваными клочьями…
Мой вечный город, твоя неустроенность
четырежды сорок раз упокоена,
болотной, ржавой водой омытая,
и слева, и справа укрыта плитами.
Шепчешь, родная, сквозь глину мерзлую,
рыдая и тая бледными веснами…
Тебя забыли, жуя пирожные,
по твоей могиле скрипят подошвами…
Кто скажет маленькой на плач её горький,
где её маменька
и Азорка?

Мокрого снега раскисшие хлопья
липнут на провода,
каждую зиму судьба холопья,
к счастью, не навсегда.
В темном и грязном полуподвале
тихая жизнь коротка.
Помнишь, как в детстве тебя целовали,
помнишь – родная рука…
Легкие санки, летящие с горки,
нежный и жгучий сугроб,
помнишь… сквозь вечность в паучьей каморке,
темной и тесной как гроб.

Этот образ, развеянный в белых ночах,
этот бледный цветок – он увял и зачах,
он уснул в кирпиче и бетоне,
этот белый платок, облетевший листок
растворился в каналах, капелью истек,
и не бьется уже, и не стонет.

Это вы все кричите, срываясь в надрыв,
и, похмельную ругань до дна перерыв,
ковыряете грязные раны,
упиваетесь болью, под ногтем скребя,
только видите ближних не лучше себя,
и не глубже пустого стакана.

А о нем, горемычном, не помните вы,
и лежит он, затоптанный в клочьях травы,
и, губу прокусив, умирает.
На вороньем пиру, на холодном ветру
не смолчу, не совру и слезу не утру —
с ним Россия – до самого края.

Ты куда покатился, бобок-колобок?
По могилам качусь, по могилам
в нерассказанный мир, где неведомый бог,
а душа даже сказки забыла.
Там зрачки растворяются в талой воде,
наполняются уши капелью…
Это вроде бы здесь, а на деле нигде,
просто в омуте сна и безделья.

Мы и в жизни своей словно те мертвецы,
говорим и тасуем пустое,
а слова-то в огне, да в канале концы,
и слеза – мышьяковым настоем.
А наступит пора, и ложись, помирай
под соседский назойливый шепот,
и поднимут вороны разнузданный грай,
как стервятники после потопа.

Больные и бледные лица прохожих,
пепельный сумрак и мокрый снег,
смутный год без остатка прожит,
железный век продолжает бег.
Кровь мерещится в черных лужах,
в буром камне, битом стекле,
пульс выталкивает наружу
сгустки земли, пузыри на игле.

Жажда – с городом породниться!
Держать его огни и кресты,
листать и слышать его страницы,
познать весь ужас его красоты!
Чувствуешь капли огненной стали,
холод молота у виска,
а в подсознании зарыдали
буковки детского дневника!

Вдыхаешь тленный воздух линий,
сырую изморось мертвых стен,
где слезы давно обратились в иней,
и память уже не встает с колен.

Мне это снилось, или наяву
случилось, не узнаю я вовеки,
лишь помню, как покинули Москву,

как стылой рябью покрывались реки,
и неподвижность ледяной воды
напоминала сомкнутые веки

покойника… и пепельные льды
в морскую тишину стадами плыли
как антиподы облаков. Сады

роняли пепел. Струйки серой пыли
покрыли все – асфальт, металл, траву,
цветы Земли – покрыли и убили.

И небо потеряло синеву,
и море, остывая, умирало,
а ветер гнал опавшую листву,

гало слепое солнце покрывало,
как глаз бельмо. Движенье корабля
бесшумным было, или нам казалось?

Я не могу ответить. Но земля
была реальной – плоская, нагая,
пустые бесконечные поля,

где снежным воем север настигает
и гонит сквозь безликость городов,
холодными порывами стегая…

Вот и проплыли льдины вдоль бортов,
открылась гавань. Здания, как глыбы,
из голых плоскостей, прямых углов,

ни завитка, ни одного изгиба,
повыстрижено все. В какой стране
мы оказались? В Нидерландах, либо

на Готланде? Тонули в тишине
скрещенья улиц, и везде стояли
размытые как тени на стене

беспамятные люди. В их печали
сквозило ожидание конца
и страх страданий. Все они молчали,

но на вопросы с видом простеца
нам каждый встречный отвечал по-русски,
и опадала серая пыльца

с бесцветных губ и глаз, как пепел, тусклых.
Чего вы ждете? – я спросил тогда,
и отвечали мне: – К началу спуска

пора готовиться. Вот-вот спадет вода,
и успокоится холодный ветер,
и мы уйдем, и в нас умрет беда…

Какое безразличие в ответе,
покорное смирение в глазах —
никто на умирающей планете

не помнит о любви, листая страх!
Разлюблена, покинута, забыта,
проспорена, пропита на пирах

Россия. Вы сошли с ее орбиты
и ждете наползающую тьму,
и жизнь уходит, словно прах сквозь сито —

ни памяти, ни сердцу, ни уму.

Что-то в мире надломилось
и шатается на грани…
Поминутно повторяешь:
что-то будет, что-то грянет
неизбежно и немило,
по хребту и поперек —
страшно, словно смерть вторая
встала на порог.

Но просторно и покойно,
если взглянешь по-иному,
если дух душой владеет
и склоняется к земному,
наше горе, наши войны
обращая в сон земли,
бесполезный ум злодея
хороня в пыли.

Неприметна кровь на злате —
ей – сквозь белые покровы,
ей – закатом над полями,
ярой киноварью слова
и крестом на снежном плате
заалеть сквозь темноту,
растекаясь, словно пламя
по листу.