Елена Сомова - Стая занята. Стихи

а жизнь тебе пульс держала, как звезды нить
внутри зодиаков держат.
Связь не дробить
на грезы романтики и секиру зеркал
сторонних взглядов.
Жизнью, сердцем любить —
и слушать, и чувствовать и перо и металл,
и вечным огнем любви с мечтой говорить.

На высотах Познания одиноко и холодно.
Я ищу смысла жизни в страницах тех книг,
Что дают вдохновенье, не сплющив, как молотом,
Грандиозно написанный мной черновик.

В мире скорби, тоски, глухоты обезглавленной,
Бестолковости замыслов, тупиковых путей
Что найдешь, кроме грязных истерзанный зарослей
И вражды неоправданной в заморозках идей?..

А пойти в топь болот увядать средостением
в тусклом мороке смрада прогнивших трясин
прилепиться репьем – многолетним растением —
к человеку, чтоб этим его и спасти —

воля каждого. Как продолжать путь Познания —
книгой в собранном рюкзаке,
или дать Просвещение в минуту признания,
когда кто – то читает тебя в гамаке

на природе, на всхолмии мыслей, как зарево
так горящих, что сердцу не перенести
отреченья от них, когда путь неприкаянный
забуксовывает посредине пути.

В одичалом краю выпендрежа и наглости
так и ищут, куда бы тебя заткнуть.
Ты их преодолей, как болезнь. Узник стадности
вышевеливает совместный путь,
где общественный разум разует до смелости
и обобществит даже зубы твои, даже кости и кровь.
За припадками варварства
дикость образа мыслей – и вся любовь.

Там, в подводной стихии, в заповедном невежестве
прорубается к вздоху живая душа.
Помоги ей вдохнуть,
и в бескрайности нежности
пожалей и пойми. Это истинный путь.

Вылепи воздух, облекающий мое тело,
Пока узурпаторы прогресса не облекли его в саван…
Струи дождя свирепствуют оголтело,
Губы мои, открываясь, исторгнут: «Мама!»

Падая на грудь немощной бедной птице,
крылья раскрывшей мне как объятья,
бережно сушу ее проливное платье,
чтоб ей дать приют в душе своей, в островах,
куда не летит проклятье
из природно – водного урагана,
выдрессированного в мире терний,
где была дана ей страсть защитить меня от обмана,
устрашить во имя спасенья.

Обойди ее, беда, отведи простуду,
Отгони печаль и боль, исцели малиной.
Я печалить мою птицу не буду,
Стану ей Купиной Неопалимой.

Зеленый бархат пишет фон весны
Рождает заново людей и листья,
Рождает воду неба, глаз, да кистей
соцветья, чьи коробочки тесны.

Всё внове. Режет надвое капель
небесную
законодатель влаги,
и оседает на края бумаги
то, что ее разрушит, бессловесную,

готовую безропотно впитать,
с тем уничтожив. Даже не восстать.
Впитает сны и тополиный гул
Всех лопнувших в одномоментье почек,
Диктующих по лужам между строчек
Свой текст изгнанья. Ветра караул
Подхватывает вас под локти. Вы сутул
И неказист, идете по бульвару,
Теряя крыльев огневую пару
И времени подержанную тару,
И мыслимый на струнах ветра стул,
Гитару и пюпитр. Такой разгул
Сродни рыдающему урагану,
Сносящему дома и страны в свару
Из мелк0листовых реклам, афиш
Того, что только лишь произросло,
Как выпрастало лепестки наружу —
Из уголка – , наделало вдруг лужу, —
И в пляс по ветру!
В мире всё на слом,
Когда весна палит прямым углом
И мечется пыльцой на километры.

Тихо бабки щебечут на своем родниковом наречье,
Полведра слез налили – обопьешься, – попробуй, разжуй!
На Россию поклепы Тугарина бесчеловечны —
Сам дурак, знамо дело, кто таращится – оболдуй!
На закаты помолимся и восходы,
На огни над домами на крышах и мотыльков
от сухой мерзлой ветки —
лист прошлогодний услышим —
тихо Болдино вспомним, Сан Сергеича – будь здоров!
Пандемийное братство за нас уже отстояло
И малину в июле, и в августе молоко —
Ну, теперь только солнышка выждать и у постового
Полосатую палку на рыжую заодно
поменять.
Мы – контактные линзы Европы,
Через нас она смотрит по круглым окошкам кино,
Как мы браво живем – сахар снижен, картофель завышен,
Вместо песен – ням – ням и бай – bau.
Кошаки, запевай!
Колыбельную маме споем!
Раз – два – три… пять – шесть – семь —
Здоровеньки булы – хлеб вам всем!

Пух летит, снегопух, как мечта, озаренная детством.
Толчея облаков припасает секреты – наследство —
слитки солнца в пылающей лодке фантазии.
Поднебесные замки – подобие эвтаназии —

и не надо башкой шевелить в колокольчиках клоуна,
здесь мой дух имплицитен, и оживает в материи
В ожиданье показа готовой мистерии
И движенья, открытого Робертом Броуном.

В наблюденьях за небом случается не предвиденное:
Дверь срослась со стеной – автоген не поможет.
И балда, отдыхая медузой на облачном ложе,
Выдыхает историю, в жизни народа увиденную.

И балда с лабудой проболтают полжизни о бусах
фонарей – раз уж Ленин вкрутил лампу смысла с горошину
в потолок всех избушек, – там пол, да и тот перекошенный.
В черной бане балды изучаются меры и вкусы,
В белой бане салаты в лохани покрошены —
смысл вещей в изученье лица скоморошины.

В сиреневом бреду, в тенистой ляпоте
Неистовый родник, печалься обо мне,
Пройди насквозь небес в сердца моих людей,
Их выведи ко мне среди других затей.

Ты знаешь, где меня искать, а где нельзя,
Где, жизни торопя, идет печаль моя,
Канатом перетрет ступени о причал,
Так что стропил не знать и не гореть свечам.

В сиреневом бреду о жизни неземной,
Где мне доступней свет, где выйдет вон юдоль,
И одинокий луч узнает параллель, —
идет насквозь меня. Ты губишь. Пожалей.

Вкрути же солнце среди черных туч,
и прекрати грозу, я знаю, ты могуч.
И флейта и свирель настигнут, разберут
на музыку небес печали – не на лом,
и разобьют мне грусть на крошки – важный труд, —
она пытала, жгла меня, брала в полон.

Не видела себя, не верила судьбе,
Теряла оберег в сиреневом дожде,
А трепет листьев мог предотвратить в пылу
Незримый перелом в потерянном дыму.