Елена Сомова - Восстание Боттичелли. Книга стихов

Я видела такой янтарный свет
Внутри адриатической волны,
Что им дышало сердце много лет.
Фламинго ноги, как соломина, стройны…

В знак аскетизма лаконичность игл
хвойных пород
не заслонит пейзаж,
влетев за птицами в небесный раж,
отдав глазам пространства чудный миг.

Качать по плиссированной волне
Свой взгляд – как люлечку качать,
И сознавать, что места нет войне
В раю. Каким коровам где мычать,

Решать не нам. Самим из стада вон —
Увидеть свет, но гири взять с собой,
Чтоб взвесить мир и миллиграммы счасть…
И стать как птицы – лишь самой собой.

Обманут менеджментовой свирелью,
Народ в густую толщу океана
Спустил коммунистический мираж
С партийным банком узких привилегий.

Чем уже привилегии, тем шире
Раскат лизаньем выгнутой губы
Партийной клики в сахарном сиропе
Под бульканье из слез
в глазури крововатых будней.

На задних лапках стойка очень внятна,
Дрожанье хвостиков пред хищным монстром —
Бумажным змием мировых валют
С вампирским зубом пса перед Аидом.

Мы все в цепях колец со шкуры змия,
И он нам обещал хорошей жизни
В лианах, кропотливый изувер,
Толкающий патрициев помыться.

Как мы сильно обмануты, видно по рылам свиней
Равнодушие, черствость, брезгливость – почти что конёк.
Суть фашизма – других не считать за людей.
В бардаке смогут выжить лишь Кришна, и Будда, и йог.

Менеджментная дружба – то фикция, будто верблюд
На Покровке Большой возле ряда крамольных картин.
Исцеляющий воздух добра, мы – твой взбалмошный люд,
Мы видны в пустоте, нам, обманутым, волки поют.

Соловьи улетели на кладбища плакать по нам.
Истреблённая нация без монограммы культур.
Лишь стремление выжить, неважно, что среди халтур,
Что вокруг срам подмены, легально одобренный срам.

Приспособился ветер просачиваться сквозь бетон,
Облетая и стены и окна. Вокруг фейс—контроль.
Приспособилась лопать синтетику моль
И дистанцию чётко держать – человек —, выбрав тон.

Мы буравим зрачками вспотевшие бельма витрин,
Что высматривают мир людей. Манекены страшны
Пустотелой мертвозностью. «Мир» был прочитан как «Рим»,
Но попытки взлететь без маршрута смешны.

Выворачивай маску изнанкой – увидишь лицо
Там короста поганства скрипит раздвижною слезой.
Бутафория нравов чеканит рекламы яйцо,
Постоянно бурлит потревоженный мезозой.

Я люблю тебя, Родина—мать, чив—чив—чив, мой бардак,
Всё равно что: люблю мрак и голод, рыдать и страдать.
За жильё всю зарплату слабо, не жалея, отдать?!
Вечно рвется тебя обанкротить пытливый твой враг.

На Покровке Большой возле ряда крамольных картин —
исцеляющий воздух добра.
Золотою струной
пронеси поэтический палантин
И оставь зацвести на бульваре с водой.

Ствол в замше плесени. Не сладок терпкий сок
У дерева с гниющими корнями.
На Родине небрежный говорок
Расталкивает кучи со слепнями.

Оставит поколенье блатарей
После костров шашлычных кучи тлена.
Под ржанье пьянствующих вырваться из плена
Немыслимо, держа стакан, порей,

Который вместо скипетра, ума,
Духовности и совести – в подарок
От исторического зазеркалья арок,
Вместо столбов: могила и тюрьма.

Звуковыми модулями ворон
Оглашают округу черные монстры, —
Стержень их раздора со всех сторон
Доминанту чертит – ключ коза – ностры.

Меховые ресницы тупейших девиц
Алчный круг устремляют в развалины нравов:
Серый выщербленный монумент злобных лиц —
Выраженье отравы.

Изувечена жизнь бедноты. Бомж – пакет —
Это «завтрак туриста» по тайным маршрутам
нищебродства,
водительства бешеных сект,
где дрожит нищета под секирой сиротства.

И когда дождь бежит воевать с чернотой,
Размывая глазницы дворов матершинных,
То молитвы Матроне летят вразнобой
Под колеса машины.

Девочка одна во дворе
Во священной майской поре
На сухом песке маму ждет:
Кашель, будто бьёт пулемёт.
– Мама стала Баба Яга,
Поглядит в окошко за мной.
Сделав на песке три шага,
Глазик закрывает больной.

Да умой же, мама, дитя,
Приголубь и к сердцу прижми.
Совесть вброд нагой перейдя,
Мама, пожалей же дитя!
Маяки фингалов свежи.
Женщина, да вспомни себя!

Боттичелли… Тайна… Весна…
Как же даму боготворить?
Распухает берег, словно десна
первоклашки.
Рвется с миром связь, будто нить.

Что есть чистота, если грех —
Вожделенье на распухших губах,
И позорен у блокадников мех.
Святость заблудившихся птах
Не успеешь дочке привить, —
Рядом поруганье и тлен.
Перевернута мораль, не залить
Слезы мира… —…
Где уж Музам, если в винный взят плен
Дух, а совесть – на витрине трактира.

Эманация любви, как секира.

Зеленый город. Пионерский лагерь
На кухне испекли пирог
для победителей. Под взгляды – шпаги
его мы резали с каскадом слов.
Манящий аромат варенья
над пирогом будил воображенье,
и невозможно было отнести
кусок для Джуди.
Тайные пути
вели куснуть хоть с краешка немножко,
хоть полкусочка или, может, крошку,
и эту Джуди вовсе не найти.
Но вот она: директор, – счеты слева,
талмуд отчетов, тайный телефон.
«Звони родителям!» – и мой трезвон
нарушил жизнь отряда.
Королева,
директор Джуди, указания пропела
о поведении – надолго впрок,
так что шутить совсем уж расхотелось.
Психологическую мягкость и несмелость
свергая, и приняв ее урок,
навек запомнишь кодекс поведения,
определив законы тяготения.