Нина Павлова - Я останусь с тобой навсегда

Уезжаю без рыданий,
немо вяжутся слова…
— Не прощай, а до свиданья,
златоглавая Москва.

Счастье дней необычайных
забираю я домой,
разлучаясь, обещаю
прилететь к тебе зимой.

Скоро, диктору поверив,
проводник поднимет «стяг»,
вздрогнут тамбурные двери,
поезд тронется пыхтя.

Под колёсный стук ритмичный
буду лик твой вспоминать…
Жаль в сегодняшней столице
не такой, что был Арбат.

Дух его уже не прежний,
новый век —
другая жизнь;
жалко, что в дыму кафешек,
растворился романтизм.

Путь свободен. Свет зелёный.
Завтра — море…
А пока —
На вокзал смотрю влюблённо:
«До свидания, МОСКВА!».

Скажем, тёртый я калач,
даже битой слуг не кличу,
не бездельница, не рвач,
от родителей приличных.

О ′колотню, отродясь,
не смотрю в глаза я кротко,
до сегодняшнего дня
не слыву «девицей» робкой.

В выраженьях с подлецом
я не очень аккуратна,
в тень не прячу я лицо,
утверждая правду-матку.

О любви…
Тут, что хитрить…
Можно факт придать огласке:
вся я в папу, тот дарил
/не по норме/ маме ласку.

Жалко, быстро мчатся дни,
в стрижке пепел всё заметней.
Вот такая, вот я НИ..
из двадцатого столетья.

Наверное всему виною время…
Природный мир теперь милей глазам.
Заметно охладев к пустым общеньям,
вернулась я к заброшенным стихам.

Пейзаж весенний —
разве в нём не дивом…
Туман, мостом висящий над рекой,
Ручьёв неугомонных говорливость.
Прорвавший наст подснежник голубой.

Плывут картины яркой каруселью…
Не рвётся мысль, бежит перо легко.
Мне даже перезвоны птичьих трелей
нарисовать желается строкой.

Прости меня, прости, Буланый,
за то, что не успел спасти,
твоя погибель в сердце раной,
которой век не зарасти.
Избу, объятую жарою,
внезапно ветер охладил,
я, убаюканный зарёю,
совсем не чувствовал беды.

Не передать мои страданья;
воспоминанья так свежи:
во снах тревожных постоянно
счастливый ты ко мне бежишь.
Услышав ржание у дома,
тянусь я к сумке с сахарком
и явно чувствую знакомый
жест нежный влажным языком.

Мы уносились в степь бывало…
там под бескрайней синевой
резвился ты средь маков алых
с кобылкой пегой, молодой.
Нас ублажал костёр трескучий,
над головами месяц плыл,
нам, засыпающим в полуночь,
служил периною ковыль.
О наших ноченьках прекрасных
осталось только вспоминать…
Твоей подружке синеглазой,
что сгинул ты, не дам я знать.
С больной душой, от горя пьяной,
уздечку спрячу я в сундук.
Прости, прости меня, Буланый,
прости меня, мой верный друг.

Ты плача шепчешь: «Мир стал обесцвечен».
Рвёт сердце на кусочки голос грустный.
Я, всё представив в невесёлом свете,
сжимаю трубку чуть ли не до хруста.

Мне страшно.
Больно. Ко всему и ветер,
под стать душе моей, весь вечер воет.
И что теперь?
Развод?
Размен?
А дети?
Не дай, Господь, им пережить такое.
Жизнь без ошибок, дочка, невозможна,
обычно в распрях виноваты двое.
Умей прощать, в словах будь осторожна;
гнев сдерживай, в пылу владей собою.

В полночье не указывай на двери,
обиду можно высказать и утром;
простив, не мучай позже недоверьем,
будь мудрой, даже если верить трудно.

Тепло впитав, кончается день летний.
Бледнеет постепенно бронзовый закат.
Целует море берег разомлевший,
парят в хрустальном зазеркалье облака.

Смешную шляпу на затылок сдвинув,
звучанье плеера заметно приглушив,
бегу я взглядом по равнине синей
с необъяснимым чувством в глубине души.

Смятённая… тону в воспоминаньях…
Прости… я так и не смогла тебя забыть.
Вдали мелькает абрис яхты странной…
мерцает серебром агатовая зыбь.

Знать, июньской последней пятницей
мне не зря снился отчий дом:
ты стояла в цветастом платьице
с чемоданом и рюкзаком.
В узком круге бордовой ленточки
голубел васильков букет,
Ленка… Лена… Ленуська… Леночка,
сколько ж мы не видались лет.

На столе Каберне и сладости,
я стараюсь к тебе прильнуть,
сердце бьётся сильней, чем радостно,
словно тесно в груди ему.

Нежно ластясь к хрустальным стеночкам,
из бокалов пьёт хмель рассвет,
Ленка… Лена… Ленуська… Леночка,
расстояний для дружбы нет.

Неприглашённой заявившись,
она…
точь в точь… как в прошлый раз…
на мой диван… в немом затишье…
бесцеремонно улеглась.

Моим же поделилась пледом,
себе побольше часть забрав,
прижалась: «Мол… в мою жилетку…
рыдать ты можешь до утра.»

Ну и… хитрющая зараза…
с ней говоришь … Она молчит.
Ей столько плакалась… ни разу…
мне не ответила… как быть.

Вопросов уйма нерешённых…
чего нет только в голове…
могла б /по-дружески/ знакомой
полезно-умный дать совет.
Ан нет, жадюга… притаилась…
до бед чужих ей дела нет…
тепло… уютненько в квартире,
платить не надо за ночлег.

Ничто тихоню не заботит,
ей всё равно рассвет… закат…
счастливица… ей на работу
не надо в шесть часов вставать.

Чтоб пылью не дышать в полуторке Егора,
мы с нею с косовицы шли пешком.
Она любила так рассказывать о море,
хотя сама не видела его.

Был через поле до деревни путь короче,
обняв, она показывала мне:
«Дочурочка, смотри, оно такое точно
лишь цвет, как небо…
может… чуть синей».

Мы с ней по вечерам, во время зимней стыни,
флот клеили, тетрадь распотрошив;
мне виделись во снах русалки на дельфинах
и с крыльями огромными стрижи.

Волна касается легко каймы песочной,
и голос незабытый шепчет мне:
«Дочурочка, смотри, оно такое точно
лишь цвет,
как небо…
может… чуть синей».

Бесконечна рутинная цепь…
От стараний усталость печатью.
Пренебречь суетой бы … да в степь
без излишнего груза умчаться.