Сергей Ильин - Тонкий холод. Книга баллад

да, если первые брать, как рычаг,
чтоб ко вторым сделать крошечный шаг:

тонких энергий в вещах и не счесть,
их единица – когда вещь не есть! —

тот, кто использует принцип дзюдо,
лучше других ожидает Годо.

Самое глупое, что может быть,
это – в конечную гавань прибыть,

но жизнь без цели, как тело без рук,
и – образуется замкнутый круг:

то, что отсутствовать будет всегда,
нам не наскучит уже никогда, —

так возвращается тема в рондо,
снова и снова мы ждем так – Годо.

Только дождемся ли, вот в чем вопрос,
к счастью, на новое есть большой спрос:

и на последнем отрезке пути
может быть, вздумает к нам он придти —

то есть во время – сюрприз! – похорон
на другой берег уже не Харон,

и не в ладье – в старомодном ландо
нас повезет долгожданный Годо!

Вопрос весь в том, какое место ход вещей
отводит в космосе для солнечной улыбки.
Ведь очевидно, что она не смех-Кощей.
И смысл ее – продемонстрировать, как зыбки

без исключенья все явленья бытия.
И как их, незаметно обращая в профиль,
щекотит лезвием, опасным для бритья,
такой нам чуждый, но и близкий Мефистофель.

А может, только в человеческом уме
явленья бытия причудливы и зыбки?
Ведь и почти в любом лице – но в полутьме —
нам почему-то видится подобие улыбки.

Тогда как вещи мира не смеются никогда,
как люди в первой, смерти отданной фаланге.
Не улыбаются ни небо. Ни вода.
Ни дикий зверь. Ни даже самый добрый ангел.

Не улыбается мой славный серый кот.
Не улыбается соседняя собака.
И на их фоне весь запас моих острот —
всего лишь список непростительного брака.

Но как не жить, как не любить, не умирать —
не улыбаться человеку невозможно.
И формулы к нему одной не подобрать:
настолько его место в этом мире сложно.

Любую мысль равно отвергнуть и принять
для человека будто вовсе не помеха.
И он готов купить слезами благодать
неизмеримого, как свет и воздух, смеха.

Чем дольше держится любовь,
тем неизбежей страсть в ней тает,
и тем скупей от сердца кровь
к любовным органам стекает.

Узор спонтанности любой
тем мнет страшней утюг привычки,
и тем старенья голубой
мы склонней пафос брать в кавычки.

Да, время вспять не повернуть,
и мы становимся с годами,
себя пытаясь обмануть:
одушевленными вещами.

Хоть ими были мы всегда,
и лишь того не замечали, —
ведь даже вещи иногда
молчат в задумчивой печали.

На двух балконах у меня
какой уж год зимуют розы
и, верность символам храня,
я не страшусь метаморфозы.

Как эти стойкие цветы
хочу войти я в царство теней,
ибо нет большей красоты,
чем умирание растений.

Поскольку именно они —
и здесь вся суть, как соль для супа! —
благословив земные дни,
не оставляют миру трупа.

Только зачем вот вздумал я
перед собой порисоваться,
от впечатлений бытия
мне все равно не отказаться:

не зная боли наизусть,
не прочитав «Трех мушкетеров»,
не испытав земную грусть
и не вдохнув морских просторов

как бы не стоило и жить…
но чтоб все это состоялось,
должны нам органы служить,
не раз уже перечислялось:

глаза и уши и кишки,
желудок, легкие и почки,
и две ноги и две руки,
и слизистые оболочки,

и все что нужно для крови,
и кожа, печень, сердце,
и орган нижний – для любви,
и верхний – мозг, как в небо дверца, —

все эти органы не соль,
скорее овощи для супа,
и уготована им роль
увы! стать составными трупа…

так что мы, люди – не цветы,
и не войти нам в царство теней
в том ореоле красоты,
что окружает смерть растений.

Думаю, каждый имел хоть однажды то странное чувство,
будто все вещи вокруг, но особенно те, что близки,
с нами живут день и ночь, как бы тоже семью составляя.
Больше значение их, чем квартиры простой интерьер.
Сами они по себе, если пристально к ним присмотреться,
только лишь делают вид, что бездушна их вещная суть.
Тайно за нами они из квартирной тиши наблюдают.
Но, едва взглянешь на них, они тотчас отводят свой взгляд.
Это легко объяснить: ведь мы в снах с ними часто встречались.
И как нельзя доказать, что реальность отсутствует в снах,
так невозможно решить, что чужды осознанию вещи.
Просто сознание их запредельно, как древних богов.
В этом любому из нас до смешного легко убедиться.
Нужно не больше, чем стать хоть однажды совсем одному:
не потому, что людей, вас понять и утешить способных,
не оказалось вблизи: потому, что никто из людей,
шире, никто из существ, называемых нами живыми,
выдержать просто б не мог наш холодный задумчивый взгляд.
Тонкой подобно игле, он скользит сквозь феномены мира.
Нет на земле ничего, что б смягчило его остроту.
Ненависть, страсть и любовь, равнодушие, страх, любопытство, —
все перечислить нельзя, что никак не задело его.
Самое страшное здесь, что при всем том размахе полета,
что нам дарует наш взгляд, он привносит щемящую боль
в сердце. Ее не унять. Бесполезно познание мира,
если чревато оно чувством в сердце засевшей иглы.
Вот в тот критический миг и спасут нас безмолвные вещи.
Только они до конца наш холодно-убийственный взгляд
выдержат. И с добротой, недоступной животным и людям —
надобно чудом назвать, что она посетила вдруг нас —
их, как домашних зверей, мы уже никогда не покинем.
Даже однажды поняв, что на нас они смотрят давно
как на особую вещь. Да, на вещь и ни больше, ни меньше.
Просто в ней больше, чем в них, разных качеств занятных
и свойств.
Ясно теперь, почему, когда мы наблюдаем за ними,
кажется странным для нас, что бездвижны они и молчат.

С годами делается проще
привычных дел святой обряд:
так обнажен в осенней роще
деревьев почерневший ряд.

Они стоят – как те деянья,
что не исполнить нам нельзя:
вещей последних изваянья,
к вещам последняя стезя.

Где были листья, нынче небо —
какой пронзительный простор!
лекарство он или плацебо?
нам страшно небо без опор.

Но и в квартире стало тише:
за нами смотрят втихоря
все наши вещи, точно свыше,
нам ничего не говоря.