Сергей Ильин - Тонкий холод. Книга баллад

Как стали мы на них похожи
без повседневной суеты!
пускай их чуточку построже
канон великой простоты.

Все четче наша проступает
биографическая быль:
так время, как с вещей, стирает
с нас несущественного пыль.

И пусть под старость не безбольно
освобождаться от вещей,
мы это делаем невольно:
оно для нас всего важней.

Мы как бы в жертву их приносим
тому, что голая есть суть, —
куда, хоть мы о том не просим,
придется скоро нам шагнуть.

О, этот выбор между небом
и вещью в образе земном!
непросто жить одним лишь хлебом!
еще трудней одним вином.

К вещам относимся мы сами —
с душой и тысячей идей:
одушевленными вещами
назвать приходится людей.

И никакого униженья
здесь даже и в помине нет,
поскольку – в виде утешенья —
такая ж вещь и горний свет.

Да, не без внутреннего спора
найдем мы лучшую из мер
частицу божьего простора
внести в наш узкий интерьер.

Как же тибетская мудрость верна!
всю мою жизнь объясняет она:

точно сорвавшийся с дерева лист,
ветром носимый под шорох и свист,

в этой – одной из ноябрьских ночей:
в красных прожилках, сухой и ничей,

в холоде звонком с подсветкой луны,
где вместо лиц только маски видны,

силы лишенный родимых ветвей,
и не имеющий воли своей,

так что куда бы ему ни упасть,
радость не ждет его, ждет лишь напасть,

страхом гонимый (поскольку лишь страх
одушевляет растительный прах), —

да, точно ветку покинувший лист
(танца предсмертного славный солист),

что, звездной ночи смертельно боясь,
с теплым уютом хоть слабую связь

вещим инстинктом желает найти —
чтоб себя этим от страха спасти —

и, обессиленный, в ночь ноября
падает в призрачный круг фонаря,

где его горькая ждет благодать:
будут его чьи-то ноги топтать

(видно, в подошвах все ж больше тепла,
чем излучает астральная мгла), —

да, точно так, как описанный лист,
чей путь на землю совсем не тернист

(ибо тернистым бывает лишь путь,
но не бывает паденье ничуть), —

сам я мотался в астральных мирах —
шлюпка с веслом в океанских волнах —

будто во сне, без привычных опор,
страшен мне был бесконечный простор!

страшен и в нем ослепительный свет, —
кажется, я и сказал ему: «Нет!»,

выбрав земные опять якоря,
свет за подсветку предав фонаря,

и – в чрево матери снова вошел,
где дисгармонии узел нашел:

узел, пускаясь в сюжетную нить,
недоумения начал плодить, —

их не загладить, они без конца,
не отделить их, как глаз от лица,

от биографии странной моей:
смысла иного не вижу я в ней…

именно так все случилось со мной —
даже представить сценарий другой

я при желании всем не могу:
очень уж крепко засел он в мозгу, —

может быть, если б я преодолел
страх мой – листа – и чуть дольше летел

в сумраке грозном безмерных пространств —
отягащающих душу убранств —

так не наверх, как ни странно, а вниз
тело клонится под тяжестью риз —

и не польстился б на свет фонаря,
крепче ища для себя якоря, —

может, тогда бы другая семья
в лоно свое меня взяла – и я

больше гармонии миру бы дал,
а заодно сам бы меньше страдал…

так ли тибетская мудрость верна?
всю ль мою жизнь объясняет она?

точно ль, как осенью сорванный лист,
кармы маршрутов извечный турист,

я по астральным мотался мирам?..
веря всем этим прекрасным словам,

я отношу их к своей лишь судьбе
и не могу говорить о тебе:

ты ж, мой читатель, решай для себя,
как в этот мир занесло вдруг тебя.

Вспомнить пора мне о старшей сестре.
Это случилось почти на заре.

Ночь задержалась на миг у окна.
В спаленке детской разверзлась стена.

Гномов оттуда бесшумный отряд
вышел за рядом причудливый ряд.

И – перед тумбочкой в дальнем углу
расположились они на полу.

Тут же сестру я мою разбудил.
Страх от нас долго еще отходил.

Щурясь от лунного в стену луча,
что-то угрюмо под нос бормоча,

в грубых ботфортах и рваных плащах,
с лицами взрослыми в детских прыщах,

трогая шпаги на толстых ремнях,
или мушкеты держа в пятернях,

гномы враждебно смотрели на нас.
И было трудно поверить в тот час,

что их явленье в ночной тишине
нам не привидилось в утреннем сне.

Сказки любили с сестрой мы всегда.
Это как раз и спасло нас тогда:

не как пустых сновидений плоды
встретили гномов мы злобных ряды —

даже последнему призраку льстит,
если при виде его заблестит

глаз человеческий верой живой,
что он в собрата глядит пред собой.

Значит, нам кто-то посланье несет
все об одном: что нас вера спасет.

Только вступили мы в новую роль,
выступил с речью их юный король.

К нашей кровати почти подступив,
руку на шпагу свою опустив,

(шпага была в драгоценных камнях,
спальня тотчас засияла в огнях)

он, нам отвесив изящный поклон,
светел и грозен, как бог Аполлон,

просто заметил в ночной тишине —
прежде всего обращаясь ко мне —

что на родителях наших вина.
Есть между ними обида одна:

эту обиду нельзя ни простить,
ни в обиходный пустяк обратить.

Будет она, как смертельный недуг,
жизни точить их дальнейший досуг.

И для того, чтоб тот долг погасить
нужно меня иль сестру обратить

в гнома, что чужд как добру, так и злу.
Много их было внизу на полу.

А в заключенье король дал понять,
что, для того чтоб проклятие снять,

павшее тяжко на нашу семью,
кандидатуру скорее мою

он предлагает, не в силах решать:
нашу судьбу нам самим выбирать!