Дмитрий Гольденберг - Птичий язык. Стиходелии 2002–2019

Танцы с красным мячом.
Мексиканцы с мачете, японцы с мечом.
Говорили в ладони, горланили гимны – шёпотом.
Детский лепет перемежали гусиными перьями и куриным клёкотом.

Испанцы с синими обручами.
Лапландцы с фиолетовыми облаками в пластиковых пакетах.
Голландцы, ноги свои холюще-лелеющие холщовыми онучами,
После – танцующие ча-ча на вощёных паркетах.

Аэропланы плывут в небесобетованности.
Метеорологи ловят бабочек сачками а ля Владимир Набоков.
Всякая всячина спит и видит сны про странные пространности.
Придворный слон наступил на замешкавшегося сборщика податей и налогов.

Числа Фибоначчи,
Рассыпанные, бесхозно самоаннигилируются во
Всепожирающий, мембраною вибрирующий нуль.
Служебная записка повытчику от подъячего
По выходе из шреддера последними граммами заполнит забитый бумагой куль,
Готовый теперь к выбросу в мусор.

Дверь, распахнутая настежь, представляет взору покрытого тиной Лешего,
Изрешечённого очередями пуль.
Слепая метель заметает мой иероглиф, словно подвыпившего приезжего —
Пустивший в столице корни и мнящий себя хозяином жизни приезжий-мусор.

Колченогий кентавр подаяния просит в нью-йоркском метро.
Из брюшной полости распоротого кадавра вытаскивают мешки с белым.
Я устал подливать Гиппократу в серебряный кубок его голубое ситро.
Антикварный зайчонок в зрачке моём классифицирует доктора «оголубелым».

Древесину пропитывает креазот.
Пятиконечная звезда, перевернутая вверх тормашками,
Символизирует приход дьявола в каменноугольные чертоги.

Лысину первого заместителя покрывает крупными каплями пот.
Снегоочистители на его очках застыли и поросли одуванчиками и ромашками,
Пока секретарша гусиным пером зататуировывает его вызванные спонтанным самовозгоранием ожоги.

Фердинанд зажуёт черносливом предощущение гибели нации.
Сигизмунд на подтяжках повесится, в бешенстве от несостоявшейся коронации.
Сосипатр откозыряет собравшейся его отсодомизировать сороконожке.
Сунь Ятсен нам скабрезно подмигивает с матовой суперобложки.

Птичий язык осени зашифровывает музыку декаданса в винил садовой дорожки…

Семь тел на татами: женщина и шестеро мужчин – оргия.
Жених влетел в квартиру с цветами, с ленточкой ордена Св. Георгия.
Невесту искали долго и неспеша. Отыскав, выдали замуж за семерых.
Севостьян, заскучав в тёплой компании, вышел на улицу поискать свидетелей-понятых.

Сел осёл на вертел. Ветер осел в вертепе. Теперь ветру весело.
Внутри меня – пусто, грустно, похрустывает квашеная капуста, горит белая злость.
Сирые, ввергнуты вверх тормашками в экзистенса гниющее месиво.
Тело отбрасывает голову, словно бриллиантовый набалдашник – классово сознательная бамбуковая трость.

Боль – горлом. Орёл мог бы многого. Член, посыпанный кокаином – в логово.
Я разбил руку о стену, вычитывая подстрочные комментарии из заоконного.
Карма шарманщика, зев почтового ящика, ящерица, татуированная внизу живота.
Садист – по матери, душит мазохиста на кровати и хлещет плёткой попавшегося под руку кота.

Были, потели, икали, шарахались от собственного маразма.
Потусовались, выпили, покурили анаши, осталась – молью траченная протоплазма.
Остались строки, нечленораздельные звуки, старые брюки, челюсти в стаканах.
И теперь нас по очереди трахают рогатокрылые ангелы в чёрных гетрах и розовых сарафанах…

Чёрная синь, жёлтая сыпь, кожа пергаментная.
Небо – бесконечно, как его высочество одиночество без имени-отчества.
Геометрия – перманенто-тюремная; музыка – соответственно – камерная.
Седой старик в углу, сидя в луже мочи, бормочет пророчества.

Дали по морде в Латинском квартале, огрёбши, уносишь домой ноги.
Старая шлюха в моей пропитавшейся потом постели ломает комедию недотроги.
Вселенский клитор заплакал звёздами, главы держав обменялись коммюнике и пёздами.
Евнух любуется страусиными яйцами, словно кукушка – гнёздами.

Чистая блажь, грязные трусы в чемодане коммивояжёра.
Сопливый мальчишка пытается разбудить мёртвое либидо дядь Жоры: дядь Жора, а, дядь Жора, ну, дядь Жора!
Хрен не слаще редьки, горек яд, струящийся в глотки голых голодных наяд.
Ну, а то, что мне сегодня светит оттрахать в задницу ангела, это навряд.

Колыбель ли это? Ангелы раскачивают гамачок; в гамачке – морячок.
Морячка по очереди оприходуют: пехота, артиллерия, военно-воздушные силы.
Чем приглянулся им так сей восемнадцатилетний крестьянски сложенный мужичок?
Однако, не его ли упругая попка объединит разрозненные элементы армии наподобье Аттилы?

Члены сената осыпают бриллиантами двужопых чудовищ с оглядкой на мальчиков-слуг.
Гладиатор ставит императора раком: я Родине-матери – брат и товарищ и друг.
Плагиатор жуёт промокашку, после – целует руки классику и сосёт его неповторимый, словно из гипса вылепленный, длинный и толстый член.
Классик – рассеянно кончает ему в рот и милостиво помогает подняться с натёртых колен.

Ангелы наблюдают и аплодируют стоя.
Аплодирующих ангелов наблюдает и регистрирует Гойя.
Гойю охватывает бес-причинно-на-следственная паранойя.

Императору, чьё лицо искажено удовольствием и болью одновременно,
Подносят персик, вымоченный в вине.
Выплюнув косточку, крикнет он: «Как же всё в мире нашем ёклмн-енно!
Ангелы небесные, несите меня к полному Ёклмн!»

Институтка обвивает ногами цилиндрический субстратум,
Падающий на постель сквозь окошко в наклонно-покатом потолке.
Цифровые карты галактик перекочёвывают на её белую кожу.

Поп Вергилий Васильевич Вермишелин в своём приходе слывёт кастратом.
Вселенская ядерная затворница вешается на кушаке
В то время как кавалергарды расписывают фломастерами прихожую.

Бич Божий, предводитель гуннов, вытоптал траву в одной четверти поля зрения Вишну.
Кок колол колом колокол, Винт выл волком.
Картина «Кубатура яйца» требовала отточенности деталей и зримой конкретики.

Шарлемань кажет пружинистый кукиш в стиле «лампочка Ильича, заарканившего на обещание светлого будущего Ильиничну».
В ответ ворогу Светлейшая именует пестуемый ею помёт Святополком,
Выдаивая архитектоническую мощь из переизданного учебника арифметики.