Альбина Абсалямова - Живая вода

Но знаешь – в огромном горе
Тоже есть место любви.
Можешь не верить, спорить,
Дверь запирать изнутри.

Можешь молчать, ругаться,
Можешь не слушать, но
Гибнуть и возрождаться
Свойство душе дано.

Это поймёшь не сразу
(Помнить, болеть, колоть)…
Только воскреснут разум
Сердце, душа и плоть.

Только там ждёт такое
За поворотом дней,
Что истончится горе,
Станет тоска светлей.

Скажешь – да быть не может,
Нет никаких «потом»,
Слов этих пустопорожних
Смысл тебе незнаком.

Спи, дорогой. Однажды
Это поймёшь, поймёшь.
Ну, а пока – неважно.
Спи, мой прекрасный. Дождь.

Черноокий красавец кружился в неистовой
пляске,
Сотни гадов морских закипали на быстром огне,
И сказитель тянул свои зычные звучные сказки,
И змея извивалась дугой, приближаясь ко мне.

Зной стихал, уходил в никуда, наступала
прохлада.
Апельсиновый сок мутной каплей стекал по руке.
И берберская женщина сладко сулила: всё будет
как надо,
И цветок бурой хной рисовала на чьей-то щеке.

Где-то там, далеко, миллион километров отсюда,
Вы стояли, раскрывши окно, и дышали грозой.
Марроканский колдун мне мешал в порошок
кровь ежа и верблюда,
Приправлял его жёлтой пчелой, золотой
стрекозой.

Вы садились за стол, погружались в дела,
доставали бумаги,
Я несла порошок в разноцветном холщовом
узле.
Барабаны гудели, трещали туземные флаги,
И гроза поднимала бумаги на вашем столе.

Далеко, далеко, далеко, в деревеньке Имеково,
Ты сидишь на траве и считаешь круги в паутине.
Я в вагоне, смотрю на хрустальную Вековку,
А сама ещё там, за горой, в разноцветной
медине.

У тебя, у тебя, у тебя там ключи и уключины,
Ты готовишься в путь по холодному сонному
озеру.
…Там, в медине, ежи упирались шипами
колючими
В прутья клетки в коморке торговца рогожами.

Тишина, тишина, тишина, ты дрожишь
в изумлении,
Онемевши, следишь за озёрных кувшинок
качанием…
Там такое, такое, такое встречается в каждом
селении! –
Что слова застывают внутри, превращаясь
в молчание.

Чёрный учебник с зелёным глобусом –
География. Седьмой класс.
Красные горы за пыльным автобусом,
Красные горы с названьем Атлас.

Сколько их было, в том толстом учебнике,
Слов непонятных, нездешних имён!
Вечно их путал, не выспавшись, Хлебников,
Вечно не знал, где Париж, где Габон.

…Если б он ведал, что все эти горы,
Все эти впадины, все ручейки,
Он обойдёт удивительно скоро –
Разве б боялся поднять он руки?!…

Просить прощения – значит подняться с дивана,
Окунуть свои ноги в пушистые тапочки,
Посмотреть на часы – а вдруг ещё рано,
И ты спишь, и во сне тебе снятся бабочки.

(Впрочем, как же ты спишь, если время не лечит,
Если груз непрощенья подсел к твоему изголовью,
И моею холодной рукой твои трогает плечи,
Что-то шепчет, и «кровью» мешает с «любовью»).

Значит, так. Ты не спишь. Ты всё утро сидишь
за роялем.
Впрочем, нет никакого рояля, а есть пианино.
«Сюита».
И бемолям, диезам, мажорам, пюпитрам, педалям
Неспокойно. И мне неспокойно. Седой
композитор

Написал перед смертью симфонию номер
не помню какой,
Не оставив ремарок, «см» и «PS», ничего
не оставив.
Подойти к телефону, шесть цифр одна за другой,
На седьмой не решиться, и трубку на место
поставить.

А на улице Пушкина что-то горит, и сливаются
запахи-краски
Снега, дыма, и солнца, и кислых оладьев.
Воскресение прячется за скоморошечьей маской,
Призывая прощать и любить нелюбимых
собратьев.

Все тянут руки и смотрят пристально,
А я боюсь этих глаз и рук.
А мне всё снятся аллеи мглистые,
И белым мелом – неровный круг.

И ты стоишь – по колено в омуте,
А мне тебя целовать не сметь.
И всё не проводишь меня до дома ты,
И всё мне снится медведь, медведь.

А я молчу, мне тебя не велено
Смущать речами, любить нельзя.
И ты молчишь. Но давно отмеряно
Забыть однажды, что мы друзья.

А руки тянут, и смотрят пристально,
И я боюсь этих глаз и рук.
Но ты смеёшься – и небо мглистое
Светлеет, тает, и меркнет круг.

Ты помнишь, мы сидим на брёвнышке,
И я тебя целую в шею.
И поле, и во поле зёрнышки,
А я и верю, и не верю.

А я тебя хочу на блюдечке,
А ты устало смотришь в дерево.
И мне бы к морю, в белой юбочке,
И чтобы всё-таки поверила.

А ты мои неволишь пальчики,
И улыбаешься невесело,
И всё пророчишь длинных мальчиков,
И платье белое невестино.

А я сама себе пророчица,
И я тебя целую в голову,
И больше ничего не хочется,
А только праздника соснового.

И расставаться нам не надо бы,
И расставаться всё не хочется…
Но ты твердишь, что будет радуга.
Что я сама себе пророчица.

Всего лишь лестничный пролёт,
И я на тонких каблучках
Спускаюсь вниз, и дождь идёт
И знает всё о червячках.

Ах, червячки!…Откуда вдруг
Они хозяйничают в сердце?
И я иду, и дождь вокруг,
И то ли рондо, то ли скерцо.

И я иду, и дождь идёт,
И превращается в сомненье
Всё то, что зналось наперёд
И обещало вдохновенье.

Но дождь идёт, и дождь пройдёт,
И всё, что плакалось и пело,
Что ни к чему не приведёт,
Как ты сказал когда-то смело,

Ещё воскреснет и взойдёт,
Как сны сбываются частенько.
И я иду, и дождь идёт,
И обрываются ступеньки.

Очень долго смотреть в окно,
Вспоминать как тогда, давно,
Ты, смеясь, обещал увести истребитель
И катать меня в нём, и бросать на дно.

А потом доставал ладонь,
И казалось, что только тронь,
И она превратится в живую воду
Или вспыхнет, напротив, аки огонь.

Я была в тебя влюблена,
Но в те самые времена
Всё не смела озвучить: «Знаешь,
Бросим всё и уедем на

Лютый север, горячий юг…»
Ты смотрел на меня как друг.
Но из всякой дружбы есть исключенье:
Поцелуй и сплетенье рук.