Шарль Бодлер - «Грустный ветер» и другие стихотворения. Перевод Елены Айзенштейн

Nulle fleur n’adoucit cette sévérité;
Nul ton frais ne se mêle à la fauve clarté;
Des blessures du roc, ainsi que des vipères
Qui sortent à demi le corps de leurs repaires,
De pâles filaments d’un aspect vénéneux
S’allongent au soleil en enlaçant leurs nœuds;
Et l’oiseau pour sa soif n’a d’autre eau que les gouttes —
Pleurs amers du rocher – qui suintent des voûtes.
Cependant ce désert a de puissants attraits
Que n’ont point nos climats et nos sites plus frais,
Où l’ombrage est opaque, où dans des vagues d’herbes
Nagent à plein poitrail les génisses superbes :
C’est que l’œil éternel brille dans ce ciel bleu,
Et que l’homme est si loin qu’on se sent près de Dieu.

Ô mère du génie! ô divine nourrice!
Des grands cœurs méconnus pâle consolatrice,
Solitude! qui tends tes bras silencieux
Aux ennuyés du monde, aux aspirants des cieux,
Quand pourrai-je avec toi, comme le vieil ermite,
Sur le livre pencher ma tête qui médite?

Plus loin, c’est Aligny, qui, le crayon en main,
Comme Ingres le ferait pour un profil humain,
Recherche l’idéal et la beauté d’un arbre,
Et cisèle au pinceau sa peinture de marbre.
Il sait, dans la prison d’un rigide contour,
Enfermer des flots d’air et des torrents de jour,
Et dans tous ses tableaux, fidèle au nom qu’il signe,
Sculpteur athénien, il caresse la ligne,
Et, comme Phidias le corps de sa Vénus,
Polit avec amour le flanc des rochers nus.

Voici la Madeleine . – Une dernière étoile
Luit comme une fleur d’or sur la céleste toile :
La grande repentie, au fond de son désert,
En extase, à genoux, écoute le concert
Que dès l’aube lui donne un orchestre angélique,
Avec le kinnor juif et le rebec gothique.
Un rayon curieux, perçant le dôme épais,
Où les petits oiseaux dorment encore en paix,
Allume une auréole aux blonds cheveux des anges,
Illuminés soudain de nuances étranges,
Tandis que leur tunique et le bout de leurs pieds
Dans l’ombre du matin sont encore noyés.
– Fauve et le teint hâlé comme Cérès la blonde,
La campagne de Rome, embrasée et féconde,
En sillons rutilants jusques à l’horizon
Roule l’océan d’or de sa riche moisson .
Comme d’un encensoir la vapeur embaumée,
Dans le lointain tournoie et monte une fumée,
Et le ciel est si clair, si cristallin, si pur,
Que l’on voit l’infini derrière son azur.
Au-devant, près d’un mur réticulaire, en briques,
Sont quelques laboureurs dans des poses antiques,
Avec leur chien couché, haletant de chaleur,
Cherchant contre le sol un reste de fraîcheur;
Un groupe simple et beau dans sa grâce tranquille,
Que Poussin avoûrait et qu’eût aimé Virgile.

Mais voici que le soir du haut des monts descend :
L’ombre devient plus grise et va s’élargissant;
Le ciel vert a des tons de citron et d’orange.
Le couchant s’amincit et va plier sa frange;
La cigale se tait, et l’on n’entend de bruit
Que le soupir de l’eau qui se divise et fuit.
Sur le monde assoupi les heures taciturnes
Tordent leurs cheveux bruns mouillés des pleurs nocturnes.
À peine reste-t-il assez de jour pour voir,
Corot, ton nom modeste écrit dans un coin noir.

Nous voici replongés dans la brume et la pluie,
Sur un pavé de boue et sous un ciel de suie,
Ne voyant plus, au lieu de ces beaux horizons,
Que des angles de murs ou des toits de maisons;
Le vent pleure, la nuit s’étoile de lanternes,
Les ruisseaux miroitants lancent des reflets ternes,
Partout des bruits de chars, des chants, des voix, des cris.
Blonde Italie, adieu! – Nous sommes à Paris!

Для нас везенье, критиков и журналистов,
Словно античные рабы, с воротничком почище,
Без передышки и без срока,
В банальной круговерти рока
Бездумно крутим мельницу журнала,
Исчезнув в гипсовой пустыне залов,
Мы люстры вместо солнца ценим свет,
Едва великий пейзажист, восторженный поэт,
Богатую листву, лазоревое небо
Прорвет лучом ночным, наполнив душу негой,
Так создается на картине красоты алмаз,
Хотим живописать его, но он далек от нас,
Хотя журналы есть, и красоты намек – все то,
Чем муж в суровой книге Бога пренебрег,
Вода, и воздух, и деревья, и пространство,
Лугов велюровых и звезд апрельских царства,
Серебряные блёстки, искры золотые,
О дети без картин и без наследств! Пустые,
Мы позабыли б нашу мать Природу,
Оглушены жужжаньем славы модной,
Что создается прессой и на свет влияет,
Тлеть в сердце мелким ссорам позволяет;
Теряем сокровенную любовь к божественным предметам,
Не слушаем античности заветов
В складках плаща, что сброшен был на мир,
Как девы робкой мягкая туника,
Стыдливо спрятавшая наготы кумир.

Спасибо всем вам, дорогие мастера!
Любовники дубов зеленых, почвы красной,
Которых видит Рим под сумраком своих дерев,
Рисующими куст и профили окрестных гор и рек,
Тех, что о жизни и о солнце заявляют,
В холстах нас алым светом согревают,
Не выходя из дома, совершаем мы турне,
Проходим по Парижу множеством пейзажей,
Лазури неизменною овеяны плюмажем,
Картины ваши словно раздвигают стены,
Распахнутые окна – им родня,
Откуда смотрим на великие зеленые поля,
На золотую жатву осени и леса мезонины,
На горизонт без края и лазурь небесной нивы.

Таким мы видим одиночество художника,
В душе смятение, страданье уничтожившего,
Пещерой Червара, чей образ кистью точной
Бертон 2 2 Рене Теодор Бертон – французский художник, портретист, автор картин на исторические темы. упрямый высек мощно.
Мы видим вас на покрасневших скалах,
На пастбищах, где коз живет немало,
Склоняют главы козы, в знойном солнце тонут,
Грызут скалу, не находя бутона.
Их путь исполнен света столь,
Что лентой меловой сияет каменная соль,
И очень редко здесь ступает вдруг наш человеческий каблук,
Теряясь в глубине средь римских штук.

Деревьев стройных ряд с умеренной листвой,
Едва чернеют их стволы в тени скупой,
Подъяты, как флагштоки, купаются их лбы,
В безоблачной прозрачности небесной глубины,
И будто бы презрев все удовольствия земли,
Желая спрятать нимфу, тайну выдали они:
Фильтруют воздух дня их ветки слишком мощно,
Исследуют желания и все мечты на прочность,
Под градом веток их худой анахорет
Укрытье может выбрать, одиночества обет.

Ни травы, ни цветок не сгладят ту суровость,
И ясность тона не сокроет краски новость,
Уступы скал подобны тут гадюкам,
Покинувшим ползучих тел приюты,
Чьих нитей бледных ядовитые пружины,
На солнце разомлев, обнимут скал вершины.
И жаждущая птица выпьет горсть
Сочащихся по горным сводам слёз;
Но той пустыни сдержанной подарен властный дар,
Есть в нашем климате прохлады, свежести нектар,
Где тени непрозрачны и где в волнах трав
Телицы полногрудые ныряют, как корабль,
Где вечный взор сияет в небе строгом,
И человек так далеко, а мы как будто с Богом.

О мать ты гения! Божественная бонна,
Утешная и не воспетая в бесцветности огромной,
О одиночество! Объятье молчаливых рук,
Скучая в мире, небо впитывая вдруг,
Когда смогу с тобою, как анахорет,
Над книгою склонить главу, где сеет мысли свет?

А дальше Алиньи 3 3 Клод Франсуа Теодор Каруэль Д'Алиньи – французский пейзажист. В Италии подружился с Ж. Б. Коро, который также упомянут в стихотворении как участник Салона 1839 года. , с карандашом в руке,
Как Энгр, игравший профилем людским в черновике,
В розы’сках идеала, в прелести дерев витает
И кистью мраморной картины высекает.
Он знает, сквозь жестоких контуров темницу
Потоки и лавины дня пытаются пробиться,
И всем картинам подпись точная идет,
Афинским скульптором ласкает силуэт,
Как Фидий, на Венере наводивший глянец,
С любовью склоны обнаженных скал он гладит.

Вот Магдалина 4 4 Речь идет о картине К. Алиньи «Магдалина в пустыне» (картина находится в музее Страсбурга). . И последняя звезда
Мерцает златом на холсте небесного пруда.
Раскаясь в глубине своей пустыни,
Мария слушает концерт зари,
Устроенный оркестром ангелов разбег,
И киннор древних, и готический ребек.
Сгорающий от любопытства луч пронзает купола,
Где мирно спят маленьких птиц тела,
Окутанные ореолом ангельских кудрей,
Вдруг просветленные отбле’сками теней,
Пока туники ангелов и край их ног
Купает в утренней тени зари поток.