Наташа Корнеева - Ты

по языку невыметенных улиц
погонит твой нечаянный порыв
меня как лист… а ты, собой любуясь,
на ширпотреб сменяешь индпошив.

я выдула тебя из раскаленного стекла
над газовой горелкой времени чужого,
и в переливах радужек не радуга текла,
но огрубевшая от выродков основа.

Дыхание мое теперь живет в тебе,
ты хрупок и прозрачен беспробудно,
ты клетка для меня, ночь в оголенном дне,
ребенок под завалами рассудка,

застывший и смешной в замесах серых дней,
испуганный вчерашний недогений,
забыв о пустоте построил мавзолей,
в зеркальном отражении светотени.

Я сама себе доктор, медсестра и убийца,
Хороню по карманам снега,
без башки и шарфа не боюсь простудиться,
психбольная тобой навсегда,

Ни постельный режим безлюбовного ложа,
Ни отрава смешного питья,
Ни горячее солнце – ничто не поможет -
Мальчик вылеплен был для битья.

Напишу бюллетень, прочерк в строчке "диагноз",
Закорючки в названии лекарств,
И зараза моя, эта многообразность,
мне покоя и в смерти не даст.

Я люблю до животного вопля от страха
Никогда не увидеть тебя,
И до судорог в области мертвого паха
Ненавижу за это себя.

Будет день и рвану, стиснув зубы до скрипа,
Как привязанный к ручке дверной
Зуб молочный … от боли взлечу и затихну
Где-то там, между мной и тобой.

не ходи по моим следам,
не заглядывайся на окна.
синеокое небо сдам
за одно лишь твое,«I woke you»

чтоб увидеть твои глаза,
а потом навсегда ослепнуть,
на один только миг назад,
а потом и по ветру пеплом.

только краешком взгляда чтоб
да по самой по острой кромке,
и до самых костей озноб
и без имени в похоронке.

о чём страдать , коль в сердце нет любви,
состарилась, бессмертье опровергнув,
ты, проколов неаккуратно вену,
и доказав убийственность воды,
предпочитаешь пункты наблюдения,
с завидным безразличьем ко всему,
обычный грешник до грехопадения,
у собственной никчёмности в плену.
казалось бы, ну что такого в этом,
ещё один надломленный поэт,
себя нечаянно возомнил поэтом,
не понимая, что поэтов нет.

а плещутся приливы и отливы,
закаты тухнут рыбой с головы
и, сплюнув косточки черёмушные мимо
руки протянутой помойной похвалы,
глядишься в небо сквозь немытость окон,
но оставляешь взгляды не на том,
что высоко над проводами с током,
а вновь пятно считаешь за пятном.

ни мне жалеть, ни мне надменно плакать,
ни мне теперь вопросами сорить,
я с детства ненавидела плакаты,
и не могла ни слова повторить
придуманных и, может быть, красивых
движений в безвоздушности времён,
я горечь вижу в сладких апельсинах,
из мертвечины не люблю бульон.

мне сегодня хочется бузить,
бить посуду, целовать собаку,
весь перелопатить реквизит,
в сундуки запрятанный со страху,

обойти периметр годов,
в каждый угол вставить наказание,
формами неправильными слов
обозначить в нелюбви признание.

наломать букет из молодых
веток и беспочвенно беспочечных,
повтыкать в обломки без воды,
чтобы не испортились листочками.

разобрать на камушки камин,
всю золу – в глаза, как пыль обычную,
высыпать безветрию руин,
выдохнуть неискренне и сбивчиво,

так , о самой пошлой ерунде,
ради звука, а не содержания,
ррраз! – и в задымлённом сентябре …
и зима … «ранимая и ранняя».

Пока дышать умеют те, кто дорог,
И совпадают отраженья их,
я буду верить в честность разговоров,
на тет-а-тет выдергивая стих
неправильный, с ободранной спиною,
с побитыми костяшками руки,

с полуденным, невыносимым зноем
в сачке у детства спят громовики,
размазаны пыльцою махаоны
на пожелтевших сказках и мечтах,
и буквы тихо между перепонок
о чем-то мной непонятом шуршат,

подмигивает выбитое солнце
в фонарике безглазом и … молчи,
лежит на дне в засыпанном колодце
с мизинчика колечко девочки.

скажи мне, когда я умру,
если сама не замечу
и приравняю к утру
дурно воспитанный вечер.
скажи мне, когда отпущу
птицу из клетки за грудью,
тушкой бульонной к борщу,
стану как все эти люди,

ты не молчи, говори
шепотом, молча, руками,
памятью, полушагами,
мы заключаем пари.
видишь, смеется над нами,
слышишь, какими глазами
смотрят на нас фонари,

знаешь, ведь я о любви…

и кто бы мог подумать, что теперь,
теперь, когда расставлены все точки,
из почек также вырастут листочки,
и также в май перетечет апрель,

не рухнет мир, и свет не зашипит,
макнув себя в простуженные лужи,
и воздух нужен, когда ты не нужен,
и ничего не полетит с орбит.

и в магазинах та же колбаса,
по-прежнему затюканы кассиры,
и я все та же дура и транжира,
и на своих ошибках дурака
не научили, что с него возьмешь,
раззявит всю себя нарастопырку,
сдерет и спустит шкуры под копирку
поверхности расписывая кож.

рванет по бездорожью до весны,
своей весны, а не сезонной драмы,
где господа, ну, и, конечно, дамы,
на слизистой зашорканой десны,
химических карандашей следы
вылизывают тщетно друг у друга,
а глубоко запрятанная вьюга
балдеет от подобной ерунды.

твои глаза из соли и стекла,
ни шторма в них, ни ласкового бриза,
искусственного моря берег – призма,
непеременчива погода, некапризна,
вода не зеленела, не цвела.

плевком залипли чайки на стекле,
ожогом сигаретным тлеет солнце,
всё пеплом вместо гальки обойдётся,
и зацветёт, по случаю негоций,
бумажная весна на помеле.

богиня мётел, демон кочерёг,
раскалывая дождевой стеклярус,
жевательного червяка – на парус,
и вместо вёсел – отражений пару,
и ветру костью в горле поперёк.

открываю себя, как консервную банку,
режу руки, ломаю метал,
ем томатную кильку со сладкой баранкой,
из рогатки палю по мечтам,

во дворе есть ручей, чёрных досок до чёрта,
в оцинковке ведра – искривление зеркал -
улыбается мимо обречённых с почетом
по нечётным и чётным оскал,