Валерий Вайнин - В мире этом… Стихи

Здесь подлый суд недолог,
принцип один: владей.
Трахают люди тёлок,
а жеребцы – людей.
И, как в ночном кошмаре,
если вокруг взглянуть:
Господи, что за хари…
Сделайте что-нибудь!

Кровью чужой помечен
тот, кто не смыт волной.
Был, как баран, беспечен
наш прародитель Ной.
Не голубо́к, а грифы
нам указуют путь:
мчится ковчег на рифы.
Сделайте что-нибудь!
Сделайте что-нибудь!

Наперекор злодеям,
в Стране Мечты
сражаться за идею
готов ли ты?

Среди тревог возросших
и суеты
вступаться за хороших
готов ли ты?

Без выгод, без расчёта —
для красоты —
отстаивать хоть что-то
готов ли ты?

Когда в могилу ляжешь
среди цветов,
тогда лишь ты докажешь,
что не готов.

Небожители, словно денди,
разодетые в пух и прах,
на Олимпе вкушают бренди,
ощущая системный крах.
Аполлон – прохиндей для скифов,
и плюёт на Гермеса гот,
и в досаде герои мифов
отвлеклись от мирских невзгод.
Потускнел их музейный глянец,
и ползёт шепоток давно:
«Не надейтесь на старых пьяниц,
Возрождения не дано.»
Олимпийцы, питаясь плотно,
могут только детей строгать.
Надо ль им посвящать полотна
и поэмы о них слагать?
Им, увы, не к лицу румянец —
их корёжит похмельный стресс.
Отрекитесь от старых пьяниц
и восславьте в душе прогресс.
Уверенно.
Без оглядки.

От пули, в петле, на кресте,
терпя униженье и боль,
увы, умирают не те,
кто выбрал постыдную роль.
Брезгливо поправ суету,
в извечной «гульбе и пальбе»
сыграй мне, актер, доброту,
а я подыграю тебе.

Хоть мир наш не слишком хорош,
в нем можно любить и дружить,
сбежав от елейных святош,
которые учат нас жить.
Наплюй же на ад и на рай
и, чтя назначенье свое,
удачу, актер, мне сыграй,
но так, чтоб я верил в нее.

Таланты нас вряд ли спасут:
при них только горше вина.
Не прав инквизиторский суд
повсюду во все времена.
Бесстрашно взойдя на костер
и глядя с достоинством вниз,
сыграй мне надежду, актер,
и выйди с поклоном на «бис».

С болью в потухшем взоре,
горбясь под сводом тьмы,
дайте мне Ваше горе
хоть на денёк взаймы.
И, за кредит в ответе,
я его увезу,
чтоб изучить при свете
и уронить слезу.
В тонкой хрустальной чаше
при огоньке свечи
горькое горе Ваше
я сохраню в ночи.

Сильно ли мы повздорим,
если под утро вдруг
хрупкую чашу с горем
я упущу из рук
и отряхну с метёлки,
как доберман, скуля,
Вам на подол осколки
чистого хрусталя?

Коль желчь в мозги попёрла
и хлещет через край,
не рви сутяжно горло —
ложись и умирай.
Долгов и обещаний
сорви с себя хомут.
Не надо завещаний:
наследники поймут.
Лежи во тьме без дела,
угрюмый и худой,
температурой тела
равняясь со средой.
Отринь свои томленья
в суровейшем из мест
и предавайся тленью,
а если надоест…
Пожалуйста, воскресни
и к солнцу поспеши,
расплёскивая песни
окрепнувшей души.
Смотри взасос и в оба,
расправь цыплячью грудь
и здесь, на крышке гроба,
спляши хоть что-нибудь.
Пускай ты был занудой —
пока способен петь,
могилой, как простудой,
дано переболеть.

Посетив до отбытья вокзальный буфет,
в бестолковой его суете
чёрно-белым штрихом я рисую рассвет
на измятом бумажном листе.
Затемнённого леса вдали полоса,
склон горы, от тумана седой,
и свинцовою глыбой висят небеса
над болезненно-серой водой.
Не художник я вовсе. Но всякий поймёт,
рассмотрев чёрно-белость листа:
через миг уже солнышко силу возьмёт
и плеснёт на природу цвета́.
Под лазурью небес заискрится вода,
скинув одурь, внушённую тьмой…
За пределы рисунка бегут поезда,
и один из них, кажется, мой.

Отвергая подачки на блюде,
презирая картинные позы,
повсеместно хорошие люди
вызывают горючие слёзы.
К личной выгоде глухи и слепы,
помогая в беде и в хворобе,
все они до смешного нелепы,
как подсолнух, цветущий в сугробе.
Злой пропойца, зверея от жажды,
им вменяет грехов половину
и рыдает, спасённый однажды,
перед тем как ударить их в спину.
Лишь священник, в душе просветлённый,
воздаёт им молитвою робкой,
чтоб заплакал поэт умилённый
над своей чечевичной похлёбкой.
Время тихо трясёт покрывало,
шелестя на могилах заросших:
умных много и честных немало,
но всегда не хватает хороших.
Не блистая в пикантных интригах,
принимая чужие заботы,
в интервью, в кинофильмах и в книгах
эти люди скучны до зевоты.
Потому-то (возможно, впервые),
чтоб сюжет получился горячий
и они воплотились живые,
нужен кто-нибудь дерзкий и зрячий.

Глаза в пространство мужественно пяля,
как бы не ждя от публики щедрот,
певец застыл изящно у рояля
и сделал вдох, выпячивая рот.
И сквозь гортань, привычную к длиннотам,
смирив коктейли, выпитые впрок,
он произнёс мелодию по нотам,
как назубок заученный урок,
а на десерт руладою гнусавой
изобразил общение с луной
и улизнул походкою вертлявой,
недоуменье чуя за спиной.

Над рождественской столицей,
меж гирлянд холодных звёзд,
воспарило небо птицей,
распустив павлиний хвост.
Даже тех, кого томило
бездорожье впереди,
красота ошеломила
до стеснения в груди.
Зодиак в тиши качало
взмахом дивного хвоста:
небо словно отмечало
день рождения Христа.
В толчее однообразной
без привычных взору вех
красота была заразной
для задравших лица вверх.
Обрели гуляки веру,
охладели к соцсетям,
захотелось им карьеру
под откос пустить к чертям,
дать отпор привычкам вредным,
не сутяжничать, не лгать
и с утра больным и бедным
в упоенье помогать,
обходиться коркой хлеба,
речи молвить напрямик
и таращиться на небо…
Лихоманка длилась миг.
Многим этого хватило,
чтоб утратить пиетет: