Валерий Вайнин - В мире этом… Стихи

Жили-были Добро и Зло.
Я с обоими был знаком.
Им в делах потому везло,
что дружили они тайком.
Они дожили до седин,
не сутуля могучих плеч,
и, когда я гулял один,
норовили меня завлечь.
Зло хихикало: «Дуй сюда!
Мы устроим семейный пир!»
Голосило Добро: «Беда!
Помоги мне исправить мир!»
Зло шипело: «Отстань, козел!»
А Добро: «Постыдись, палач!»
И в досаде я мимо шел:
надоели они, хоть плач.
Но терпенье иссякло вдруг —
я со временем стал грубей,
и на вопли: «Что делать, друг?» —
я ответил Добру: «Убей.»
Я поставил вопрос ребром:
«Сколько платят за роль Козла?
Грех тебя называть Добром,
если ты не прикончишь Зла.»
Тут Добро испустило стон
и с волненьем, дыша едва,
возразило, что есть закон,
что нельзя нарушать права,
что жестокость гнусна вдвойне,
если цели твои чисты…
Зло меж тем подмигнуло мне,
свежий труп волоча в кусты.
Ты, родная, легко поймешь,
что от истины я далек.
Сказка эта – конечно, ложь,
но, как водится, в ней намек.
Я в трудах закаляю плоть
и не верю в бою весам.
От Добра бережет Господь,
а со Злом разберусь я сам.

Мы живем без принципов и денег,
приходя от пошлости в экстаз.
Бог-отец, как старый неврастеник,
для порядка встряхивает нас.
В нашем храме тошно и погано,
здесь крадут, молитву сотворя,
и влечет толпу из балагана
телевизор вместо алтаря.
На экране выстрелы и танцы,
труп младенца, найденный в такси,
и вещают толстые засранцы,
отчего все беды на Руси,
повар крем помешивает ложкой,
и, скача с канала на канал,
президент притопывает ножкой
на Великий Русский криминал.
С упоеньем давим мы на кнопки,
изгоняя сон из головы,
чтобы видеть лакомые попки
среди бедствий, крови и жратвы.
И замечу кстати, дорогая,
что, когда идешь ты в ресторан
и когда летишь ты на Гавайи,
я балдею, вперившись в экран.
Близок день: как скифы из туманов,
не щадя зазубренных клинков,
выйдут орды наших телеманов
против ваших сытых дураков.
Нас пленяет каверзное слово,
и психоз не скоро пропадет.
За собой, как флейта Крысолова,
телевизор нацию ведет.
Можно плакать, можно издеваться
над глухим бессилием властей…
Тут я должен, милая, прерваться
и включить программу новостей.

Как прежде, я глуп и горд,
как прежде, мне цель ясна
и вовсе не страшен черт,
когда за окном весна,
когда небеса чисты
и в лужах блестит слюда,
и жаль, что не слышишь ты
финального плача льда.
Родная, спросить позволь
и взвешенный дай ответ:
известно ль тебе, что боль
давно превратилась в свет?
И знаешь ли ты, что май
для нас уже выбрал путь?
Смешно говорить «прощай»,
нелепо твердить «забудь»,
опасно в тепле квартир
тоску заливать вином:
мелькнет лучезарный мир
коротким волшебным сном.
Гони этот сон, очнись:
весна горячит коней,
и кто-то кричит: «Вернись!» —
а кто-то спешит за ней.
О, если б я только мог
в казну ее сделать взнос,
бросая веснушки впрок
на твой ненаглядный нос!

Марш похоронный играют на флейте,
ветер зарю погасил, как свечу.
Не умирайте, ребята, не смейте!
Я не хочу, не хочу, не хочу!
Были вы паиньки или грубили,
всем наплевать на Чеченской войне.
Сколько вам лет и за что вас убили,
совестно спрашивать в нашей стране.
Шлюха Россия, душевно-больная,
детям в могилах готовит приют.
А матерям, – представляешь, родная! —
даже тела их забрать не дают.
Быстро привыкли в Кремле и в народе
к армии трупов со школьной скамьи.
Общество в коме, поэтому в моде
плач над останками царской семьи.
Кто ж тут займется простыми костями,
скорбью пронзив суету городов?
Церковь ламбаду танцует с властями,
а патриоты ругают жидов.
Дело житейское: после парада
песнь погребальную флейта поет.
Не умирайте, ребята, не надо:
подлая Родина вас предает.
Так повелось. Я мараю бумагу,
сидя по самые уши в дерьме.
Грустно и тошно. Пожалуй, прилягу:
мне не здоровится в этом письме.

В пальтишках, дырявых местами,
настырно топчась на виду,
старушки торгуют цветами
в надежде собрать на еду.
Понятно, товар их – не розы,
царицы витрин и молвы,
а хрупкие ветви мимозы
в пучках огородной травы,
подснежники в свертках газеты,
покорные грубой судьбе…
Родная, такие букеты
не снились в апреле тебе.
Но знаешь, на торжище пошлом,
зажав стебельки в кулачок,
старухи, как Золушки, в прошлом
хрустальный хранят башмачок.
Пусть выпал им бро́совый номер
и голод их гонит за дверь,
а принц разлюбил или помер —
не так-то и важно теперь.
Балы – это бизнес для дочек,
для падчериц – дым да зола.
Послать бы их к вам на денечек:
здесь так не хватает тепла,
здесь только б дойти до подушки,
клонясь под ярмом нищеты.
Цветами торгуют старушки,
и я ненавижу цветы.

К небу вскидывая пятки,
в тренировках не слабак,
по утрам я без оглядки
удираю от собак.
А за мною по дороге,
группируясь для броска,
прут овчарки и бульдоги,
как элитные войска.
Расстаюсь я с лишним весом,
сапогом взметая снег.
И детишки с интересом
наблюдают этот бег.
Чтоб усилить прелесть гонки,
на меня из-за спины
скачут таксы и болонки,
норовя содрать штаны.
Я несусь как ветер, зная,
что не дам себя раздеть.
Приезжай сюда, родная,
если хочешь похудеть.
Здесь легко достигнешь нормы
и привыкнешь заодно
не терять спортивной формы,
чтоб не вляпаться в говно.
Ты представь, что при народе,
осаждающем кабак,
мы бежим с тобой к свободе
в окружении собак.
Их клыки готовы к бою,
но я тоже не смолчу:
и залаю, и завою,
и ногами застучу,
и, стремительно зверея,
на расправу стану крут.
Пусть овчарок от еврея
защитит Российский суд.

Здесь абсурды уместны любые,
а с генетикой – просто беда:
у мерзавцев глаза голубые,
хоть кричи, далеко не всегда.
Кровь здесь пьют из хрустальных бокалов,
издавая пленительный смех,
и при этом повадки шакалов,
как ни странно, пока не у всех.
Не смотри, дорогая, сердито
и поверь, что я в здравом уме:
отличить болтуна от бандита
не смогла б ты в такой кутерьме.
От того мы и летом, и в стужу
сердце пылкое держим в узде,
хоть в канаве с кишками наружу
помирают у нас не везде,
и торговок шмонают по праву
дуболомы в защитной броне,
а в бутылках не только отраву
продают по доступной цене.
Волноваться, родная, не надо,
оттого что, как муха в дерьме,
угнездилась зараза распада
в этом желчном десятом письме.
Жаль, избавить тебя от заразы
мне едва ли теперь по плечу:
ради лихо закрученной фразы
я в рисунке невольно мельчу.
Мы рассудок призвали на битву
и лишились его без помех.
И во тьме я твержу, как молитву:
«Не везде, не всегда, не у всех.»