Валерий Вайнин - В мире этом… Стихи

Темной ночью не трудно у нас подлецу
жирной грязью мазнуть по чьему-то лицу.
А при солнечном свете, при пении птиц
ужасают нас маски изгаженных лиц.
Но, размыслив, мы всё ж подлеца не виним:
в темноте он не ведает, кто перед ним.

И когда нескончаемой кажется ночь,
кто-то, крики услышав, выходит помочь,
и, ступая на зыбкую почву болот,
он несчастному руку в беде подает.
Но спасает, увы, удальца-подлеца,
потому что опять же не видит лица.

Чтоб не вздумал роптать, грубить
и чтоб глаз не смел поднимать,
человека проще убить,
но куда похвальней – сломать.

С виду, вроде, боле́зный жив
и даёт зелёный побег,
но, по сути, трухляв и лжив
ловко сломанный человек.

Если ж он, истощённый злом
вновь хребет свой начнёт крепить —
чтобы глубже стал перелом,
человека можно купить.

«Крик души» будет вмиг забыт,
голос станет слезлив и слаб.
И, покуда калека сыт,
он от пят до макушки раб.

Ну а если в груди раба
возмущенье начнёт свербить —
значит, это уже судьба:
человека надо убить.

Мы не ставим друг друга ни в грош
и для бодрости пьем беспробудно.
Мир отчасти безумно хорош,
но отчасти – устроен паскудно.
Мы умеем душевно зевать
и лупить для знакомства по роже.
Нам отчасти на Бога плевать
и отчасти – на дьявола тоже.
Не касаясь болезненных тем,
пробуждающих буйные страсти,
я пишу эти строки затем,
чтоб использовать слово «отчасти».
По традиции все мы грешны
и отраву хлебаем из чаши.
Наши беды отчасти смешны,
потому что отчасти не наши.

Наши братья, гоблины, —
сумрачный народ:
лбы у них покатые,
перекошен рот.
Признаки их мужества:
клочковатый мех,
глазки оловянные
и утробный смех.

Братья наши, гоблины, —
адаптивный вид:
подсуропить ближнему
каждый норовит.
И когда проявится
вид во всей красе,
мигом обнаружится:
«каждый» – это «все».

От забот у гоблинов
пухнет голова,
защищают гоблины
гоблинов права.
Осудив бестрепетно
дряхлый гуманизм,
гоблины придумали
НЕОГОБЛИНИЗМ.

С гоблинами гоблины
всюду заодно,
гоблины для гоблинов
делают кино.
От нехватки знания
не впадая в стресс,
гоблины рачительно
«юзают» прогресс.

Наловчились гоблины
размножаться всласть.
Гоблины для гоблинов
утверждают власть.
Напрягают гоблины
скудные умы
в интересах гоблинов.
А при чём здесь мы?

Лень покидать кровать —
вот почему я пью.
Хочется мне блевать,
глядя на жизнь свою.
Люди вокруг – дерьмо:
лгут да воруют впрок,
сальным перстом клеймо
ставит на всех порок.
А почему я пью —
в общем, ответ простой:
в нашем земном раю
пьяный – почти святой.
Сроки придут – и мразь,
прущая к дележу,
втоптана будет в грязь,
в ту, где я сам лежу,
где, что ни день жена
печень клюёт мою.
Жизнь чересчур длинна —
вот почему я пью.

Равнодушен к жестам и к словам,
не натру я чашечки коленной,
чтобы рабски жаловаться Вам
на порядки в замкнутой Вселенной.
Неприглядна Ваша цитадель:
здесь каприз не ведает мотивов.
Вы не миф, не образ, не модель —
просто склейка старых негативов.
И меня Вам нечем поразить.
Жаль чертовски. Впрочем, я утешен:
кто посмеет Вас вообразить,
должен быть безумен и безгрешен.
Может, Вы готовите финал,
поместив под сумрачным закатом
этот мир как скромный филиал,
учреждённый адским синдикатом?
Но душе нашёптывает плоть,
что, увы, в пределах филиала
правит бал не Дьявол, не Господь,
а продюсер телесериала.
Или Вам опять нужны века,
чтоб блеснуть в Рождественскую ночку?
Поживём – увидим. А пока
я впотьмах гуляю в одиночку.

Плохо ль оказаться
в царстве муравьином,
не уметь терзаться
и за глотку брать,
быть на всех похожим,
чистым и невинным,
и деньком погожим
шишки собирать?

Тащите иголку —
правила известны:
можно втихомолку
думать о своём.
Хищникам различным
вы не интересны,
будучи обычным
бравым муравьём.

Даль пред вашим взглядом
заслонит репейник,
но не будет рядом
недовольных лиц.
Тех, кто прямо с детства
строит муравейник,
не собьёт соседство
бабочек и птиц.

Трудятся без лени
с волей неизменной
сотни поколений
ныне, как всегда.
Муравейник числить
прочною Вселенной —
есть, о чём размыслить,
право, господа.

Корча гримасы из мрака веков,
сгорбленный и смешной,
запер я вас, как слюнявых щенков,
в крошечный мир земной.
Заняли место в моем шапито
бог, человек и зверь.
Но ни за что, ни за что, ни за что
вы не найдете дверь.
Если сквозь дверь просочится вода
или пробьется луч,
все ж никогда, никогда, никогда
я не отдам вам ключ.
Бунт одиночек затопчет народ,
выхода нет в борьбе:
тот, кто моих удостоен щедрот,
замкнут в самом себе.

Отмеряют удачу года
очень скупо,
воздавая за труд иногда
миской супа.
Если ты романтически глуп,
то не плача,
говоришь себе: это не суп,
а удача.
Неустанно твердя эту ложь
до могилы,
ты внезапно в испуге поймёшь:
так и было.

Он был вызывающе кроток,
когда фарисеям назло
учёных и голых красоток
заботливо брал под крыло.
Для циников был он учитель,
воспев орхидеи в дерьме:
торговец, двурушник, мучитель
и парень себе на уме.
Пока не лишился он власти
и шумно прогресс признавал,
своей необузданной страсти
подпольно он волю давал.
Грешки его были пристойны,
он многих подвиг на труды,
и даже глобальные войны
ему приносили плоды.
И что же? Замызганным клерком,
в толпе не опознан никем,
ушёл он, гремя фейерверком
и бунтом компьютерных схем,
ушёл в синтетической шубке,
оставив наш мир за чертой,
где хищно взирает под юбки
безмозглый телец золотой.
Ушёл он, бардак предрекая
и фаллос приделав тельцу.
Едва ли игривость такая
была ему ныне к лицу.
Ушёл он – не чёрный, не белый —
и, кашляя, сгинул во тьме.
Прощай, дилетант недозрелый
и парень себе на уме.

В городе грязном
и безобразном
люди и вещи
пахли маразмом.

Здесь первым делом
в частном и в целом
провозгласили
мир черно-белым.

Врали тут классно
и ежечасно
мёрли как мухи,
веруя страстно.