Игорь Михайлов - Вторник, №15 (34), ноябрь 2021

Отчего по её душе прошёлся пожар? Что вызвало искру? Смотря на мир из-под новой маски, Зуля напряжённо размышляла об ударившихся друг о друга камнях, вызвавших искру. Первым камнем была её природа, страстность и мечтательность которой сдерживались серьёзностью, рассудительностью и чувством ответственности. Зуля всегда могла расставить всё на чаши весов, на которых «я» было только одной из гирек. Вторым камнем было воспитание родителей и окружающего мира, учивших её жить «правильно». Только в зрелости она ощутила тяжёлый многослойный груз этого неоднозначного слова, которое, как рампа на сцене, с одной стороны, освещает и помогает вершить добро, но, с другой, лишает света и погружает во мрак актёра, отказавшегося следовать правилам театра жизни. Жить «правильно» – значит жить «по правилам». Как снег при пурге, правила сыпались на неё отовсюду, и страх остаться на вторых или третьих ролях, а то и вовсе на задворках театра, толкал её на действия, которые отец одобрял как «разумные решения». Только сейчас Зуля осознала, что разум, к которому все взывают как к верховному судье, соткан из страха.

В страшной маске с пустыми глазницами Зуля увидела себя. Её жизнь – это искусственные розы на парике. Если бы не искра двух камней, кем была бы Зуля, в какие красочные края занесло бы её душу, кто ласкал бы её сердце, на языке каких красок и звуков она разговаривала бы с собой? Куда завело бы Зулю воображение, легко пробуждающееся, но с той же лёгкостью и подавляемое разумом, боящимся потерять главные роли в театре?

Крылись ли ответы в словах отца, чьим советам она безукоризненно следовала? Зачарованная любовью и уважением к отцу, Зуля не отступила ни от одного его напутствия. Будучи крупным учёным-химиком, он ценил образование, не разбрасывался словами, старался доказывать тезисы, а не просто их констатировать. Направляя на дочь напряжение своих крупных, с монголоидным изгибом по краям, тёмно-коричневых глаз, отец часто рассуждал о важности думать «глубоко и серьёзно», о том, что жизнь сложна, а потому любой вывод и решение требуют баланса противостоящих друг другу аргументов. Жизнь тяжела, особенно для женщины и «особенно у нас», повторял он, и Зуля должна быть «умна и сильна вдвойне». Зуля превращалась в маленькую девочку в разговорах с отцом и послушно впитывала мудрость этих слов, с неисчерпанным любопытством рассматривая его белые и могучие скулы, большой широкий лоб, прорезанный двумя глубокими морщинами, и мелкие кудри на чёрных с проседью волосах, доходивших почти до плеч.

Чем старше Зуля становилась, тем легче ей было мыслить образами и картинами. Образ отца, гордо объявлявшего, что о лучшей дочери он и мечтать не мог и что Зуля «воплотила в жизнь все его идеалы», был предсказан двумя веками ранее Уильямом Блейком в гравюре «Ветхий днями». Эхо отцовского голоса, ударяясь о дно её сознания и отскакивая от него бесформенным шариком, похожим на клубок дыма, обретало чёткие контуры, наполняясь красками, и превращалось в гравюру Блейка. Отец был для неё тем старцем с длинной белой бородой и седыми волосами, развевающимися от ветра сил невежественной тьмы. Он сидит в тёмном бронзово-оранжевом кольце солнца, чьи грязно-жёлтые лучи борются с толстыми, будто поддутыми, мрачными облаками, плотно окружившими солнце. Опустившийся на колено голый старец, смотря вниз, направляет сильной рукой большой белый циркуль, прорезая шипящую темноту треугольником научного познания и правды созидания.

Эта картина окрашивала душу Зули в тёмные и мрачные, а если местами и светлые, но всё же мучительные цвета. Призывая серьёзно мыслить, отец тем не менее опасался, что любознательная дочь откроет окно познания настолько широко, что легко из него выпадет и, барахтаясь в невесомости, потеряется в тёмной непредсказуемости жизни. Вдохновлённая книгами, её мечтательно брошенная ремарка: «А почему бы мне не стать писателем?» – была вычеркнута натиском отцовских слов о том, что «это незрелые мысли», что ей нужна «серьёзная профессия», которая позволит Зуле «твёрдо идти по жизни, развить крепкий характер и острый ум, ни от кого не зависеть и дать отпор, если надо».

Как получилось, что сила ума и познания, к которым был обращён внутренний взор Зули, привела её к пустоглазой маске на лице? Неужели блейковский старец ошибся? Она вроде нашла свой циркуль и держала его не менее крепко, чем старец. Циркуль оказался мощным орудием борьбы с людьми, расшифровки их умов, слов и поступков, эффективным инструментом понимания жизни видимой, осязаемой и текущей. Но мрак её души циркуль осветить не смог. Прорезанный на картине незаконченный треугольник всего лишь расчерчивает дистанцию пробега ума и не способен охватить горизонты дремавшего в Зуле воображения. Циркуль – не кисточка и не музыка, краски и ноты которых пробудили бы её душу, да и не цветы, среди которых Зуля нашла бы свой аромат.

До последнего времени работа с циркулем её вполне устраивала. Зуле казалось, что она нашла своё предназначение, подтверждаемое успехом и уважением окружающего мира. Но, главное, благодаря циркулю она могла дать всё самое лучшее Сайере, чья жизнь, красота и счастливая улыбка были для Зули подлинным объяснением смысла её собственной жизни. Сайера была для Зули почти всем, чем один человек может быть для другого: объектом всепоглощающей любви, а значит, и источником сил, света и радости, в которых так нуждалась Зуля. В Сайере Зуля надеялась увидеть отражение себя – настоящей и полноценной, той, которой не удалось вписаться в рамки земной жизни. Зуля ожидала, что всё в них, матери и дочери, будет единым и гармоничным: от мелодий их сердец до тропинок умозаключений. Но участившиеся споры и скандалы с дочерью крушили её ожидания, отчего Зуля рассыпалась. Пусть споры были по мелочам, но для Зули эти мелочи были тихим громовым раскатом, предвещавшим шторм и молнию, которые расколют единство между ними и обнажат бессмысленность прожитых лет, очерченных одним лишь белым циркулем.

Ссора из-за рваных джинсов всколыхнула эти чувства с новой силой. Зулю не покидало ощущение, что ещё пару лет взросления и десяток ссор по более серьёзным вопросам и Сайера сможет закрыть дверь между ними по-настоящему плотно. Первым порывом было броситься за дочерью, затащить её домой и влепить по полной. За ним последовал другой порыв: дождаться дочку, усадить её рядом с собой за столом и за пиалой чая спросить, погладив дочь по волосам: «Ведь ты не имела в виду всего сказанного? Ты же меня любишь, правда?» Но Зуля знала, что ни на то, ни на другое она не решится. Первый порыв требовал истеричности, искоренённой самоконтролем и внутренней культурой. Второму порыву перекрыли дорогу обида и гордость.