Андрей Мирошников - Кочевник

Кто жил у света на краю,
Кто знает, где садится солнце,
Уже нигде не приживётся,
Едва ли, может быть, в Раю…

Кто первый камень заложил,
И тягостный пейзаж нарушил,
И край неласковый обжил;
Кто зноем опалён и стужей,
И каждой каплей дорожил,

И на безжизненной земле,
Лишённой всякого покрова,
Растя раскидистые кроны —
Укоренился здесь, в скале,

Терпенье принявшей, и боль,
Подобно выгоревшей робе,
Впитав и слёз, и пота соль,
Любовь и преданность до гроба,
Тот в землю эту и сошёл.

Я на старом диване.
Летний полдень. Окно.
А на досках охряных
Световое пятно.
Жар кипящего зноя,
Горячи сквозняки.
Город мал ещё, строят —
Краны, грузовики,
Загорелые люди
За заборами зон…
В город ходят верблюды,
Травят первый газон…

Пахнет новой дорогой —
К коммунизму близки!
Из окна новостройки —
Каспий, небо, пески.
Новоселье справляют
На вечерней заре,
И столы расставляют,
Сообща, во дворе.
Двери не запирают —
Здесь пока не крадут.
Место кажется раем,
Даже смерти не ждут.
Здесь до старости долго,
Здесь прощают долги.
А на кладбище только
Два десятка могил…

Нет за окнами снега —
Не дожил до утра.
Хорошо я побегал,
Накатался вчера.

Мама градусник тычет:
«Ели в садике снег?!»
Нам опять на больничный,
Значит, дело к весне.
Папа бреется в ванной,
По приёмнику гимн.
Вкусно пахнет блинами
Нежный кухонный дым…
Книги на этажерке,
Круглый стол, абажур,
Постигая движенье,
На диване сижу.

Я на старом диване.
Летний вечер. Окно.
У сестрёнки – свиданье,
Брат с друзьями – в кино.
А из парка, от моря,
Наплывая, как бриз,
Бормотанье актёров,
Щебетанье актрис:
В Летнем кинотеатре
Новый фильм – «Фантомас».
Я завидую брату.
Мне ещё в первый класс.

Дорогая столица,
Воплощение сна! —
Я не мог окрылиться —
Не такой тебя знал.

Тут сподручней крутиться,
Тут нельзя созерцать.
Дорогая столица,
Тут влюбиться нельзя.
Милицейские «чистки» —
Этот город не звал.
Всё решает прописка:
«Где прописан?» —
«Москва».

Инфернальные дыры
Вездесущих метро —
Наполняют проныры
Городское нутро:
Мимы глухонемые
С проводками в ушах.
В этом городе мимо
Все куда-то спешат.
Полуспящие зомби,
Как плоды колдовства…
Этот город особый,
Он не знает родства.

Ты исполнена спеси —
И толкают – «Беги!»
И бандитские песни,
И бандитский прикид.
Стали вывески ярки,
Начинают душить —
Мировые стандарты
Не для русской души.

Ты же вытянешь жилы,
Каждый день —
На износ.
Мы навеки чужие,
Мы навеки поврозь.
Нам с тобою не слиться,
Нам сродниться – едва…
Дорогая столица,
Золотая Москва.

Ах, Париж, мой Париж —
Ты во мне от бульваров до крыш.
Я приеду, однажды, потом,
Без шарфа, нараспашку пальто.

Ах, Париж… Часто вижу во сне:
На Монмартре подтаявший снег,
И спешат пешеходы твои,
И картаво кричат воробьи…

Ах, Париж, мой Париж —
Нынче в листьях осенних горишь.
В этот вечер, скучая под дождь,
Ты меня представляешь и ждёшь…

Ах, Париж – по открыткам, кино
Мы знакомы с тобою давно —
Нас свели Ренуар и Дега.
Ты узнаешь меня по стихам.

Ах, Париж. «Прилетай, не грусти,
Над каштанами вечер и тишь,
Под каштанами – тени двоих…» —
Мне звонили трамваи твои.

Ах, Париж! Ах, Париж…
Ты меня в огоньках раствори —
Опьянев, я шепну, поклонясь:
«Монпарнас, мой высокий Парнас…»

Ах, Париж. Через несколько лет
Я закончу последний куплет,
И однажды укроюсь в земле
В одиноком своём корабле.

И тогда, под последний портрет,
Пусть напишут: «Последний ПОЭТ».
Пусть добавят: «…влюблённый в Париж».
Мой Париж, от бульваров до крыш.

Башня и Нотр-Дам-де-Пари —
Мы в разлуке. Но всё до поры:
Шарф забуду, наброшу пальто
И приеду. Однажды.
Потом.

Зимний вечер в незнакомой тихой Ялте.
Всё лениво – пешеходы, море, небо.
Здесь была ты. Ты писала мне. А я-то —
Всё талдычил про себя: увы, мол, не был.

Я ночами всё тоскую о Париже,
Хрипло кашлем подражая Жаку Брелю
(Не пора ли сдать в ломбард коньки и лыжи,
И усвоить, сколько будет мне в апреле?).

Мне хотелось посетить и Копенгаген,
Но сказал один бывалый – там, мол, сыро…
Как назло – но есть хронический люмбаго,
И в придачу – на прогулке просквозило.

А ещё мечтал – московские метели
Осязать азартно южными щеками…
Но в тепле постели воском мякнет тело,
Тяжелея от вина, как будто камень.

Может, утром, словно ставя всё на карту,
Я, пробежку по двору явивши миру,
Дом запру, соседям ключ: «Поехал в Ялту!» …
Болен я. И денег нет.
Костюм не стиран.

В трёхдневный срок
Затосковал и слёг,
И вверх лицом лежал и думал, думал —
Что не успел
Всего, чего хотел,
Что не купил парадного костюма,

Что видел свет —
Два раза был в Москве,
И видел эдельвейс в горах Кавказа.
Но как поэт,
И утешенья нет, —
Париж не видел даже краем глаза…

Я скверно жил —
В разгулах и во лжи,
И если пылью быть в грядущей жизни,
ТЫ дай мне шанс —
Я буду рад лежать
В уютном переулочке Парижа.

Но если ТЫ
С щемящей высоты
Меня услышишь, то, в порядке бреда,
Спешу сказать —
Ты можешь наказать
Меня,
создав невыездным поэтом…

Я умер на четвёртый день.

Я тебя узнаю сразу,
Город имени чахотки.
Чем притягиваешь души,
Город памяти дождя?
Я приму твою заразу
Драгоценною находкой.
Ты прими, отец угрюмый,
Бесприютное дитя.

Серый призрак Петрограда
Болен белыми ночами.
Серым глазом косит в окна
Укрощённая Нева…
Эти цепи и ограды
Город с вечностью венчают.
Никогда атлант не охнет
И не дрогнет сердце льва.

И в день дождливый Страшного Суда,
Когда ни ты сюда,
ни я отсюда,
В простое самолёты, как в простуде,
И мы болеем в наших городах,
Разъединённых областью дождей,
Откочевавшей из сырой Европы,
И нас кропит водой высокой пробы,
И заставляет жить среди людей,
Хотя предлог давно уже подлог,
Хотя давно – от времени отлёта —
Мы в западне последнего отсчёта,
И прячем письма в глубине берлог,
И принимаем вечную осёдлость
(Так загнан зверь
и ждёт, когда охотник
Взведёт курок…).
Сыра погода, рок
Суров,
А Отче – аввэ! – строг…
Но плачет он, читая пляс агоний,
Казалось бы, надёжно скрытых строк.
Но их стремленье
жалость не догонит;
Недопустимо Господу рыдать,
Иначе – грядёт Потоп…
А мир и так продрог;
В такую сырость могут проржаветь
И поезда, и всё, что может ездить,
Летать…
О, жалость Божья! О, Господни слёзы! —
Вселенской жалости томит неблагодать.
…И нож не сможет вены переёрзать,
И я останусь доживать и тлеть,
И, медленно старея и скрипя,
Жалеть.
Что век, увы, по-прежнему железный,
А человек – пытаться бесполезно —
Не будет никогда летать.
Тем паче – по сырой погоде.
Лишь письма старые листать,
На то и годен
И в день дождливый Страшного Суда…