Нина Жильцова - Сохраняя тепло

Серая мутная даль,
темный чугун оград.
Тот же опять ноябрь.
Сколько же лет назад?
Заступов легкий звон,
комьев промерзших стук.
Черный на белом холм,
стайкой родня вокруг.
И не спасла ни дня
вновь вся любовь моя.
Тридцать восьмой ноябрь…
Папа, прости меня!

Разве можно знать, стоя в дверях,
торопливо прощаясь на выходе,
что всё это – в последний раз
и что больше уже не увидеться?
Что щека, поцелуй приняв,
словно бабочку лепесток,
лишь неделю всего спустя
превратится почти в ничто —
в оболочку, футляр, итог
жизни тела, где жизни нет,
лишь в безличное вещество,
что по сути – само предмет.
Что отныне и навсегда
миг прощания разделил
твою жизнь на «теперь» и «тогда»,
этой формой прошедшей был.
Что не будет другого дня
для того, что недосказал,
что сама эта дверь твоя
в никуда отворит портал.
Что останется память лишь,
привкус вечности на губах,
что ты сам у дверей стоишь
и готовишься сделать шаг.

Я другом назвать не могла бы его —
он был лет на двадцать старше
и взрослым казался тогда мужиком,
а мне было только шестнадцать.
Ты, Коля, мой вряд ли услышишь привет,
и жив ли вообще ты, не знаю,
три с лишним десятка прошло уже лет,
а я тебя всё вспоминаю.
Такие, как ты, не задержатся здесь
до славных седин патриарха,
не нянчат внучат и не ходят в собес,
не думают вовсе о завтра.
С утра ты сшибал у соседей трояк
и выглядел очень сомнительно,
и дико учителем звать мне тебя,
и всё-таки был ты учителем.
И я, как отцу, благодарна тебе,
хоть был ты меня бесшабашней,
за то, что случился в моей ты судьбе,
как божий подарок однажды.
За то, что весь мир для меня распахнул
с хмельной безоглядной щедростью,
за то, что смеялся и в ус не дул,
но был таким верным и верящим.
За то, что плевал свысока на года,
как искра, летя по жизни…
За то, что тебе не узнать никогда,
как был ты мне дорог и близок.

Как странно – я почти забыла Вас,
хоть думалось, такое невозможно.
Лишь кажется, что родственная связь
до смерти с колыбели непреложна.
Нам юность была общая дана,
но сколько я ни билась лбом о стену,
я никогда Вам не была нужна,
и только это было неизменным.
Пусть я подарком точно не была
и горькую храню об этом память,
но только я любила Вас всегда
сильней, чем Вы могли себе представить.
И были дни порою нелегки,
да что там нелегки – почти за гранью,
Вы мне тогда не подали руки
и строчки ни одной не написали.
Я не хочу Вас упрекать ничем,
нотаций нудных Вам читать не стану:
любовь дается, видимо, не всем,
и на нее не все имеют право.
Нет, я не злюсь, мне нечего прощать,
и холодком давно сменилась горечь,
и Вам хочу я только пожелать
лет долгих, и любви в душе побольше…
Ничто нас не способно сделать ближе,
и этот факт принять давно пора.
Пусть не бывает родственников бывших,
но Вы, увы, мне бывшая сестра.

Тоска в душе отыщет уголок,
уютно там устроится в клубочек.
Пишу тебе слезами между строк
и ставлю запятые вместо точек.
Пишу тебе, всё вымерив уже,
не веря сердцем в возвращенье блудных,
но отчего так холодно душе
в осознанности этой бесприютной?
Пишу тебе… Те строчки на бегу
глазами ты окинешь торопливо…
И не поймешь, что я тебе пишу
из той своей любви невозвратимой.

Нам с тобою даны лишь часы,
эти редкие встречи урывками,
от чужой, нам не нужной любви
по кусочку, как хлеб, отщипнутые.
И украденных этих часов
бред полночный с его задыханием,
с торопливостью сказанных слов,
с обреченностью поздних признаний.
Выдираясь из цепкости сна,
я тебя до дверей провожаю,
и мне кажется: вечность дана
мимолетности этих свиданий.

Впустить твои речи в душу,
как пса отпускают с цепи?
Не слушать. Не слушать. Не слушать.
Не нужно. Не нужно. Молчи.
Покуда не сказано слово,
покуда не вызнана суть,
покуда еще все возможно.
Потом – ничего не вернуть.

Возвращаюсь к тебе мыслями.
Пожелтевшими старыми письмами.
Возвращаюсь к тебе словом брошенным
сквозь молчание бездорожия.
Возвращаюсь к тебе стаями,
что на север летят отчаянно.
Всеми нервами, всеми клетками,
всеми вето и всеми запретами.
Прибегаю к тебе спасительно,
как к бесспорности старой истины.
Оттого, что меня гложет
каждый день, что вдали прожит.

Где-то в городе, сном занавешенном,
она ждет у окна по-прежнему,
но обходят ее известия,
и оборвана с миром связь.
Время катится без усталости
и не ведает сроков давности,
но в мозаике ожидания
всё никак не сойдется пазл.
И проходят века туманные,
распадается жизнь на атомы,
и все встречи, и все прощания
нереальные, как во сне.
Только где-то, за гранью отчаянья,
так же свято ее ожидание.
Так же вера ее нескончаема.
И дрожит занавеска в окне.

Оставайся со мной голосом,
оставайся со мной молчанием.
Поздней осени невесомостью,
летним долгим солнцестоянием.
Оставайся со мной усмешкою,
и слезою, и вздохом молитвенным,
опахалом зимы заснеженным
и весенними бурными ливнями.
В горе, радости и смятении,
в безнадежности ожидания,
в увядании и цветении,
вне пространства и расстояния.
Утром солнечным, ночью звездною
и на самом краю отчаянья —
оставайся со мною голосом,
оставайся со мной молчанием.

В двух шагах от любви, от разлуки в пяти
и всего лишь в шести от развязки
мы стоим, не решаясь черту перейти,
хоть совсем не готовы расстаться.
Опыт крылья обоим нам режет у плеч,
и сценарий давно уж известен:
пылкость первых свиданий, обыденность встреч
с неизбежным в конце охлажденьем.
В четкость схем, что диктует нам прежняя жизнь,
как решиться внести коррективы?
Как найти в себе силы себя не лишить
шанса стать безоглядно счастливым?

Черного тонкого кружева шаль,
взгляд сквозь густые ресницы.
В глаз глубине притаилась печаль
темной нахохленной птицей.
В рюмках рубиновой влаги на дне,
кратки прощанья минуты.
Вы погадаете, может быть, мне
всё-таки перед разлукой?
Что я найду, океан переплыв,
в дальних неведомых странах?
Карты смешала и, шаль уронив,
мягко сказала: «Не стану».