Татьяна Батурина - Благодарность ведет в райский сад: венок поэм

Округляется раннее поле,
Вьётся свет из клубка новизны,
На свету, на распутье, на воле
Подрастает картина весны.

Рядом я на весёлом пригорке –
Беззаботней любого цветка!
Зеленеет на белой оборке
Горько-сладкий узор полынка.

Тянет за руку вольная воля,
Журавли окликают синиц,
И довольно и тихого поля,
Чтоб добраться до громких столиц!

Гляжу на осень, листья не срывая,
Гляжу, как не глядела отродясь!
А ты уходишь в дом, лицо скрывая,
Слезы незваной, видно, устыдясь.

Осенняя?
И, верно, золотая.
Слеза украсит розу на платке,
Когда, его прорешины латая,
Слезу смахнёшь как будто налегке.

Платок не древний, но уже не новый –
Послевоенный, редкий, прожитой,
Запорошённый колкою половой,
Изношенный с великой простотой.

Но лишь накинешь – молодая сила
Из каждой ветхой ниточки видна!
Ах, матушка,
Ах, мамушка,
Россия!
Держава колыбельная…
Стена!

Не на беду, не на бегу
Припомнила: однажды
Учил отец – иди к врагу…
Я усмехалась: как же!..

С бедою в замкнутом кругу,
Не с грустной верой в чудо
Теперь иду, бегу к врагу,
Авось не будет худо.

А может, враг и вправду враг,
Не просто кто-то «между»?
Он станет другом – не за так,
Не за сговорчивый пятак –
За общую надежду.

Надежде, вере и любви
Нужны такие силы!..
И свет, и боль, и соловьи
Души, вчера немилой.

Пусть нам отпущена чужбы
Немереная мера,
Живые помощи судьбы –
Любовь, надежда, вера.

Слышу: матушка ходит,
Зряшно огня не жжёт,
Радостью путеводит,
Старостью бережёт.

Чем ещё, Боже, кроме
Вечности, живы мы
В белом пуховом доме
Матушкиной зимы?

…Меж тем вовсю разросся сад отцовский –
И слава Богу! Есть отцу забота,
Ему светлей в трудах чернорабочих,
Чем на веранде – с лампой, при газете…

Но примечать неладное я стала:
Глядит стеснённо, даже виновато,
Молчит, как будто праздного ответа
Страшится без надежды на сердечность…
Что это – стариковские причуды?
Иль памяти виденья молодые
Нечаянно выматывают силы?

Тогда не знала я, не понимала,
Какая это мука – одинокость
В стоянии пред Вечностью…

Ушла мята с огорода.
Бродила, бродила – и ушла.
Вышла мать, поглядела:
Где мята?
А мята ушла,
И пыль не клубится, и солнце не смотрит,
Закуталось в серый платок из туч.

– Негодница зеленохвостая! –
Мать, осердясь, заворчала, –
Чего не жилось тебе в огороде,
Чего не цвелось возле моей старости?
Кто теперь мою боль уймет
Горячими сладкими пальцами,
Кто головушку старую успокоит?
Глядь – зелёный подол мелькнул
в окне у соседки.
– Эй, Наталья, не к тебе ль ушла моя мята?

Соседка сквозь занавеску засмеялась невесело:
– Не тебе одной, Валентина, горбатиться
Да руки свои от болезней отпаривать –
И меня старость заметила,
Упросила, стало быть, мяту
Пожить со мной, побеседовать…
Мать руками всплеснула, заго́рилась:
– Ты ж совсем молодая, Наталья!
– Молодая!.. Не мои ли сыночки в земле лежат?
Молодая я до войны была.
А сходи ты, Валентина, к Павлине,
Она-то и впрямь молодая,
Сын вернулся с войны живёхонек,
Внуки Павлине заместо мяты…

Мать и сходила.
Привела с собой мяту,
Водой напоила и в ноги поклонилась:
– Давай, мята, жить вместе.
И мята осталась.

Валентина Андреевна, матушка-мама,
Антонина Андреевна, тетушка Тося,
И Павлина Андреевна, тетушка Пава,
И Мария Андреевна, тетушка Маня –
Вы жалельщицы, плакальщицы, мастерицы,
Вы работницы, верильщицы, сестрицы…

Вспоминаю, как к свадьбе моей тётя Тося
Подарила мне стёганое одеяло –
Лоскуток к лоскутку, каждый лучше другого.
Я его и в глаза не видала до свадьбы,
Но, раскинув, узнала мгновенно сквозь слёзы:

Тётя сшила его – лоскуток к лоскуточку –
Из моих позабытых изношенных платьев,
Из которых я из году в год вырастала…
И сама я не знала, как много нарядов
Износила, хвалясь всему белому свету!

Только не было в том дорогом одеяле
Ни клочка из одежды ни мамы, ни тёток:
Сроду платья они доводили до дырок,
Чтоб годились потом лишь на тряпки в хозяйстве…

Сколько пышных отрезов я им ни дарила,
Своим верным заботницам и хлопотуньям,
Они прятали их в сундуки и диваны, –
Мол, куда нам рядиться в богатые ткани,
На работу?
Иль дома вертеться, на кухне?
На работу сгодится поплоше, попроще,
А и дома сам Бог повелел поукромней…
А уж позже, покрывшись простыми платками,
Вовсе на люди выйти стеснялись в обновах.

Нафталином пропахла вся мануфактура,
Сохраняясь в чудных толстопятых комодах.
«И кому берегут? – я, бывало, сердилась, –
Ведь не спички, не мыло на день самый чёрный –
По извечной привычке наученных жизнью…»

…Умерла тётя Маня.
Когда обмывали
И когда обряжали в холстыню льняную,
Мы нашли в сундуке с жестяными краями
Много, много отрезов с запиской: «Для Тани».
Для меня!..
Я все ногти себе обломала
О сундук с жестяными навеки краями…
Понимающе мама и тёти глядели –
На вину ли мою?
На беду, на прозренье.
Но потом пожалели и к празднику Мая
Все подарки мои воротили обратно,
Чтоб на платьях своих не носила я меты –
Той, что тяги бывает земной тяжелее.

Милая сестрица, не бели
Бледных щёк защитною печалью –
Не пора ль по старенькой пыли
Поспешить во Киев иль Почаев?

Или зимним ходом ходоков
Побредём снегами да пыреем?
Белым полем вязаных платков
Головы больные обогреем.

А весной автобус поплывёт
По Руси ковчегом богомольным,
Всяк насельник в нём наперечёт,
Всепокорный далям колокольным,
Изольётся плачем сердобольным…

Русь не поле дикое – позём
Бирюзовый,
Светень небосклона!
Добредём, сестрица, доползём,
Упадём пред старыя иконы…

Об июньской розовой поре
На святой Почаевской Горе,
Где являлась Матерь,
Со слезами
След Ея стопы облобызаем…

Стольный Киев встретит в октябре
Долготерпеливыми крестами –
Тут и мне, сестрица, и тебе
Плакать, утираючись перстами!