Array Сборник - Как созвучны иволга и Волга!

Другая же, как зимний день, бледна,
стройна, изящна, но за карим взглядом
густела ночь, где звёзды и луна
то тень, то тайну стелют по фасадам.

Обычный быт, обычный городок:
заводы, школы, клубы, рестораны,
собаки в парке, ямины дорог,
звон колокольный, волжские туманы…

С одной бы можно было прочно жить:
растить детей, наращивать достаток…
С другой же погружаться в миражи,
где ни шкафов, ни гаражей, ни грядок…

Но молодости чист и честен пыл,
а потому верны её решенья:
обеих я так искренне любил,
что ни одной не сделал предложенья.

Для первой – тёмен, для второй же – груб…
В снах памяти просвечивают сквозь годы
их разный запах кожи, вкусы губ
и дрожь у них не отнятой свободы.

В этой тесной «хрущёвке» долго
На ля-ля не потратишь миги:
К потолку – стеллажи да полки,
А на них всюду – книги, книги.

У окна – стол, в углу – диванчик,
В его недрах тряпьё постели.
А хозяин-доцент – как мальчик,
Хоть виски давно побелели.

И на крохотной кухне чудом
Стеллажи уместил затейник,
А из скудной его посуды
Больше всех закопчён кофейник.

Был когда-то женат и честно
Нёс семейных забот вериги,
Но семье не хватало места,
А доценту – всё книги, книги.

Их чтение – жизнь, не леность,
Раз познание – жизни око;
Вот снимает, как драгоценность,
Он прижизненный томик Блока…

Не святой и не гениальный,
Для студентов – чудак занятный,
Но подвижник жизни вербальной,
Но хранитель мысли печатной…

Сын порой заедет под вечер,
Программист, книг не любит с детства,
Но ведь папа-доцент не вечен,
Миллионное здесь наследство.

Для чего я слова выбираю
день за днём, и любя, и скорбя;
то зачёркиваю их, то черкаю?..
Я не знаю, поверьте, не знаю, может,
просто ищу в них себя.

Снова осень и небо сурово
топит дали и выси во мгле…
Как нужна мне сегодня основа —
то последнее Божие слово,
по которому я на земле!

Рисунок сердца на томографе
багрянец плещет на экран,
как клёна лист в кинематографе,
под ветром бьющийся в туман.

Прожилки, разбегаясь веером,
и коронаров узкотня
наглядно говорят, что севером
уже дохнуло на меня.

В заре заледенеют лужицы,
осенний воздух будет чист,
и так красиво он закружится,
оторванный от ветки лист!

Эпоха, где все говорят
Умело, умно и упруго,
Стихами блестяще сорят,
Но мало кто слышит друг друга.

Особица в каждой душе
Предания, веры, замаха…
Такое бывало уже,
Пример – времена Каллимаха.

Писал треугольной строфой
И в прочем слыл многих умнее,
Но греки читали Сапфо
Но греки читали Алкея.

В уме – разнобой, суета,
Их блески – алмазное свинство,
Лишь тайная чувств простота
Всё розное сводит в единство.

Но тропы в неё далеки:
От Каллимаховой арки —
Четыреста лет до Луки,
Пятнадцать веков до Петрарки.

Чернокрылая бабочка с жёлтой каёмкой на крыльях
Сумасшедше проснулась двадцатым числом октября.
В приболотных полянах не видно цветов изобилья,
Только жёлтые листья пластают трава и земля.

Скудным северным солнцем прогрело подсохший торфяник
На угрюмой дороге, хранящей гулагскую быль.
Чернокрылая бабочка нежные усики тянет,
Согревается тельцем, усевшись на тёплую пыль.

Опозданье? Обман? Козни смерти, запрятавшей лето?
Или благость богов и удачи лукавящей дар?
Чтобы только на день прикоснуться небесности света
И, увы, никогда не испить мироносный нектар.

По торфяным карьерам голы ивняки и берёзы,
Только мох всё свежей зеленеет в мазутную водь…
Чернокрылая бабочка, – счастье моё ты и слёзы! —
Я и сам ведь не там, где мне тропы назначил Господь.

Пережить бы эту зиму,
перейти бы этот снег,
не теряя глаз любимых,
не смыкая век навек.

Но от голода усталость,
тяжело идти по льду,
сил почти что не осталось:
дунет ветер – упаду.

Ты не дуй, морозный ветер,
не вали меня в сугроб:
слишком дорог, слишком светел
для меня хрустальный гроб.

Не скользи с-под ног, дорога:
слишком лёгок этот путь —
в ледяном дыханьи
Бога без страдания уснуть.

Бывают же такие октябри!
Спадающей листвы мятутся тени,
а в скверах, в индевеющей зари
соцветьях, распускаются сирени.
Всё это не похоже на обман
в циклонах заблудившейся природы,
скорее – из неведомых нам стран
сочатся неродившиеся годы!
По улицам туманным, как апрель,
листвою шебуршат автомобили,
и чёрно-золотой ворсистый шмель
впивается в цветочный шёлк подкрылий.
Корицей пахнет юная сирень!
И, сняв пиджак, в сатиновой рубашке
иду я сквозь горячий липкий день,
но вдохи и шаги мои не тяжки.
Вокруг меня домам по двести лет,
и жить им дольше в циклах переборов,
как клавишам, в которых звуков нет,
но музыка скрывается…
О, город,
порой ты – Моцарт на балах веков
и Леонардо мыслей и полотен,
хоть плавающий сдвиг материков
диктует жизнь дворцов и подворотен!
Твой камень канет в Млечные Пути,
где льёт судьба убийственные пули…
Но дай нам так по улицам пройти,
чтоб в музыку уйти из этих улиц.

«Love me» – на бейсболке у старика,
в жёлтый пергамент одета рука,
белая трость, на ощупь шаги,
в черных очках не видно ни зги.
Правит проспектом бензиновый чад;
люди, как кони, под стенами мчат…
Трелью зелёный запел светофор,
старый шагает на звуки в упор —
каждое утро сиротски один,
с чёрным пакетом, идёт в магазин:
хлеб, молоко да кусок колбасы…
Тикают в сердце чуть слышно часы,
складки, как стрелки, ползут по лицу
тихо – завод ведь подходит к концу…
Может, и я так пойду меж людьми
вскоре, в бейсболке, кричащей «Love me»…
буду я песни стонать у церквей,
жить подаянием бедных людей,
в ветошь с помоек в мороз уберусь…
Многое можешь ты выдумать, Русь!

Старого квартала Диоген
греется у дома на скамейке.
Штукатурка падает со стен,
пропиты последние копейки…
Впрочем, есть картошка, сухари,
пенсия грядёт через неделю.
«Нет, что ты, милок, ни говори,
а народ-то русский, как Емеля, —
надо, чтобы щука помогла
или, скажем, скатерть-самобранка.
Что копить деньгу через дела?
Вырастут детишки – спустят в пьянках!
Вот возьмём Гордеева Фому…»
Трудно спорить мне с тобой, философ,
я и сам лет тридцать не пойму,
что в нас от варягов, что от россов:
викингов прямые паруса,
распростёртость азиатской лени
и царьградских гимнов небеса —
всё смешалось в сонме поколений.
Потому-то и не преклоню
перед чуждым идолом колена!
Я и сам на этот мир смотрю
с ласковой усмешкой Диогена.