Сергей Яснодум - Счастливо, товарищ… Стихи, проза

Потом они пили водку. И пели песни на языке, принятом на прежней родине, согласно прежним обычаям. И очень хорошо и правильно, что не подрались.

Январь, март-94.

Карета прыгала, как балаганный чёртик. Фридрих Ницше долбанулся о стенку. От боли и пользуясь случаем, он смачно выругался. По-немецки, что простительно пруссаку. Не таракану, ясное дело. Понесло же философа за новыми мыслями в самую глубинку. Старый трюк.

Показался трактир. Хорошо бы войти да разудало гаркнуть: «Шнапсу!» И прибавить эдакую сентенцию позаковыристей. Да мозги отшибло в дороге, как назло. У трактирщика морда сияла похлеще электролампы.

Фридрих Ницше, в два прыжка оказавшись у стойки, мяукнул: «Гутен морген». И сразу проголодался.

Хозяин с испугу долил пива после отстоя пены и подал сосиски с пылу – с жару, какие обычно берегут для себя. Тень нежности скользнула по лицу профессора. Он ткнул испачканным в соусе пальцем в атласный малиновый кафтан трактирщика: «Я – здесь. Один на один с тобой. А там, – он кивнул головой в неизвестность, – меня нет. Мыслимо?»

«О! – зашептал собеседник. – О!» И, благоговея, уставился на Фридриха Ницше.

За спиной которого солнце садилось в осеннюю хлябь.

Апрель-94.

Демьян Бедный не любил помидоры. Он просто ходил из угла в угол.

Вдруг задёргалась водопроводная труба, издавая скрежет и вой.

«Ай да рифма! Ай да рифма!» – подпрыгнул пролетарский поэт. Кое-кто ещё захлебнётся коньяком от зависти. И, насмеявшись до коликов, он закончил выкладывать слова «М. Горький», чередуя икринки осетра и лосося на слое масла, наложенного поверх огромного ломтя пшеничного каравая. Потом Демьян громко и обстоятельно чавкал. Дойдя до «ий», он почему-то насытился и подумал: оставить на завтра эту кроху целиком или хоть икринки слизать?

«Да нет, плохая примета!» – решил поэт и выбросил объедок в мусорный бак.

За окном пионеры дрались с беспризорниками. «Бойцы растут. Надо бы тотализатор наладить», – шевельнулось в засыпающем мозгу.

Близился Первомай – третий по значимости праздник. После Дня рождения Вождя пролетариев и даты Революции.

Май-94.

Он сидел в шезлонге в состоянии человека, которого переехал небольшой колёсный трактор. Вялые руки мелко дрожали, как бы отстукивая на голых коленках «Танец с саблями» Хачатуряна.

Герберт Уэллс сидел с видом человека, которому жить не хочется. Потому, что его друзья, тоже фантасты, вчера опять спасали землян от злого марсианского виски. А ныне бросили одного-одинёшенького, как на чужой планете без всяких средств борьбы. Их, гадов, проучить бы, чтоб знали, кого похерили, почитай, не за понюшку гаванского табаку.

И Герберт Уэллс, превозмогая головную боль, застучал по клавишам пишущей машинки. Повествуя о счастливом быте и замечательной судьбе строителей Беломоро-Балтийского канала.

Май-94.

ПУШКИН: Я – Пушкин! Чего-чего? Удивить меня?! Во дураки!

САРДЕЛЬКИН: Я – Сарделькин. Это такая старинная русская фамилия. Не то, что в профиль или анфас. А больше – по нутру.

1-ЫЙ ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ, нюхая: Ох… ё… бл… блю… э…

2-ОЙ ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ, нюхая, но не затягиваясь: Ба, да это – Пушкин!

ПУШКИН: Тогда выходит, что я – Сарделькин? Во дурак! А ведь я знал, честное поэтическое! Да разве кому докажешь?

Пушкин два раза сморкается, затем прыгает с лошади в Тихий океан. А варяжские гости, наоборот, в Северный Ледовитый. Позванивая пустой посудой и покачиваясь.

Сарделькин берёт чалую под уздцы и уводит её далеко-далеко. И продолжает пахать.

Сентябрь-94.

По улице ехал на велосипеде почтальон, прыгая на булыжниках и гудя клаксоном.

Ага, разбежались мальчишки, игравшие в «казаки-разбойники».

Один из них, особенно кудрявый, с пелёнок мечтал быть «разбойником», но более сильные гимназисты-ровесники заставляли играть «купца» – то есть того, кого бьют и грабят. Кудрявый сжимал кулачки и грозился: «Погодите, вот выгасту…»

Из окна второго этажа высунулась некрасивая женщина и крикнула: «Всё тебе играть да играть, а когда учиться и учиться?»

«Ского», – прокартавил кудрявый и посмотрел таким честным взглядом, какой встречается у начинающих ябед и законченных мошенников.

«Хоть бы „эр“ научился выговаривать, бестолочь», – тихо добавила мать, вытирая любимую голубую чашку. Но малыш услышал и мстительно сощурился.

«И пусть в своей комнате уберёт. А то там, ей-Богу, революция», – пробурчал отец и усмехнулся: лезет же в голову всякая чушь.

В это время в доме напротив муха села на нос начальнику жандармерии. Он махнул головой, не просыпаясь, и щека с ямочкой мирно устроилась на шёлковой подушке с рюшками по краям.

Дул сухой степной ветер, и по городу Симбирску растекался полуденный зной.

Сентябрь-95.

Давным-давно жил на свете художник Рембрандт. И был у него сын Ван Гог. Причём настолько похожий на него, что рыбаки только руками разводили, роняя рыбу в море, когда сын с отцом на причале нюхали норд-вест. А чтобы их различать хоть как-нибудь, придумали прозвища: «Тулуз» и «Лотрек». Которые Рембрандт с Ван Гогом носили по очереди. Однако «Тулуз» обоим нравилось больше, и юный проныра откликался на «Тулуза» чаще положенного. Конечно, Рембрандту следовало взять мольберт да отдубасить Ван Гога до состояния «мрачный фламандский пейзаж», только не мог он. Потому, что ослеп хрен знает когда. И картины свои писал на ощупь, от левого края, естественно. Краски готовил ему отпрыск, и когда, по традиции, после ужина возле камина Ван Гог подносил ему палитру, Рембрандт, дрожа от нетерпения, спрашивал: «Там бирюзовая с изумрудной?» – самые любимые цвета его. «Йа, йа», – отвечал иждивенец. А сам, хихикая в рукав, подсовывал коричневую с чёрной. Ничего тебе алого, ничего воздушного!

Пребывал бы старик в неведении дольше, чем долго, но есть на свете ещё добрые люди. И тогда горько заплакал Рембрандт и послал свои проклятия. Что ж, провидение сжалилось над ним.

Как-то пошёл Ван Гог воровать подсолнухи и навсегда потерялся. Однако водить Рембрандта на причал нюхать норд-вест оказалось некому. Перестал Рембрандт ощущать правду жизни и есть вяленую рыбу. А позже и картины писать забросил.

Январь, сентябрь-95.