Николай Евдокимов - Аутодафе

Начиналось в Обвале
Неожиданной мягкостью слов,
Ты все время все знаешь:
Я как заяц в облаве,
И томящийся запах духов.
Пыльный город, клоповые койки,
Серый бред, липкость линий и снов,
И наплывом усталость и скованность
У углов.
Даже резкость движений,
Угловатость, неправильность, всю
Я впервые люблю,
И бесцельно броженье,
И бравадою слов не удержишь из сказки мечту.
Я люблю – это пошло и, верно, избито,
Ты практична, спокойна, умна,
Только смотрится зайчиком, наскоро кем-то убитым,
Отскочившее сердце, и в серых подпалах стена.
Только боль и бессилье,
Только скованность, бред и игра,
Сигареты и линии
Продолженьем тебя.
Только сухость во рту, как с похмелья,
Над Провалом красива, как стон.
У мгновения нет продолжения,
Только отзвуки за окном.
Ты прекрасна, и ты королева,
Тривиально звучит, но душе не звучанье, а мгла.
Я впервые любил, был впервые смешным и нелепым,
Будь же проклята жизнь, бред надежды и я.
Разбежались, ну прямо лужайка поп-арта,
И цветочком взлетающий ТУ.

Это я все придумал, гадая на картах,
А любить, не влюбляясь, надо,
К черту мечту!
Только все же щемящее что-то,
Только все же и бред, и мечта,
Только снится и видится кто-то
За границею серого сна.

В зеленой церкви
Серенький ублюдок,
Заутреню стоял я
Среди юбок.
Иконы целовал,
Как бешеный
Впивался
В живую кровь и плоть
Причастия,
Цеплялся
За юбку девки
С красной мордой сна,
В подтеках синеньких,
С узлами на ногах.
А церковь-колокол
Грубей, чем патефон,
Как баба, с криками
Рожала гуд и звон.
Церковный запах,
Специфичный запах
Стелился по полу,
Мы им пропахли.
Холодный пол
Сминался, как штаны,
И красный грех
Окрашивал хоры.
Тогда притихшие,
Запомнившие стон,
Мы уползли
В мелькание колонн.

Восковые фигуры в бойницах,
Тонкие, как слова,
Ты грустишь, тебе хочется близкого,
Тихого, сладкого,
А воздетые по больницам
Руки, сестры, врачи
Тебя мучают, пачкают.
На кровати, в углу,
В белом, нечистом, рваном
Подчиняешься ультиматуму —
Посетителей нет еще, рано ведь.
И глаза как снежинки, как капельки
Застывают на стенке на кафельной
С умывальником.
А кровати на ножках-прутиках
Составляются, тикают, шамкают,
Но придут ведь, сотрут их в прах,
И больницу выследят, сцапают.
Но никто не приходит – рано ведь,
А больница хозяином, деспотом
Разжигает тяжелую раны медь,
Как детство зло.

Проваливаясь в небытие,
Я узнаю черты оседлости
Среди знамен, усталости и серости,
Как среди красок черное лицо.
Подрагивая на ходу, выдавливая взгляды,
В мгновения запаздывающие вглядываясь,
Как люди по трамваям в ватниках,
Я и в движении на якоре.
Разросшееся раньше убираю,
Сворачиваю устремленья, как газеты
И скверы, пыльные, как лето,
Тоскливо спят в кольце трамвайном.
Лишь движется твое лицо, и руки, как две ленты
В пределах скверов и трамвайных остановок,
И эти ощущения как новость,
Как одичалость, счастие и верность.

Орган, чередующий муки,
И вроде совсем любовь.
Кафе и соборы, как мухи,
И трески разорванных слов.
На этих старинных проулках
Застывшая статуей сна,
Ты вяжешь притворство из звуков,
Созвучное вязкости дня,
Косые проулки в просветах,
Негрубая яркость цветов
Одежды, пропахшей рассветом,
И руки длиннее мостов.
Как музыка тонкие тени
И шевеленье шагов,
Белья кружевное движение,
Спадающего с куполов.
Разъезды всегда, как похмелье,
И было иль не было все,
Быть может, за замкнутой дверью
Свершалось притворство мое.
Звонков отрешенных гуденье,
Спокойствие вязкое слов.
Как глупо искать продолженье
Истории прошлых веков.

Так много ртов и так немного пищи.
Во ртах, как ролик, катится напев,
За окнами пурга, в ней бьется пепелище,
И в окна кто-то смотрит, отупев.
Я брошу все и выйду, и присяду,
Обступит окнами глаза слепящий снег,
Я буду сине и смешно из сада
Глядеть в глаза за окна, спрятав смех.
Грешно подумать, я хотел отмщенья,
Себя измучить, вывернуть и сдать
Им, как пальто. Так только отпущенье
Приходит в комнаты, и музыка под стать,
Она обсела все углы и плачет
Пьяниссимо и тонко, как фарфор,
Я с ней уйду, не глядя, наудачу,
И в спину нам уставится укор.

Разрезы листьев, бульканье воды,
Смешение и резкость, как усталость.
Мне ничего в гостиной не осталось.
Удары клавиш, как удар судьбы.
Притворство, и натяжка, и привычка
Тянуться без желания достать,
Дотронуться без влажности и встать,
Уйти, как вынырнуть, и соскользнуть вторично,
И в слякоть лечь, и в жиже умереть,
Прислушиваясь к долгим мукам плоти.
А вычурность во мне черней дыры полотен,
Замызганных от сотни раз глядеть.
И снова резкость, как охрип зевка
Усталостью, венчанием конца.

В лиловом, быть может, от теней лиловым
Казавшимся платье, в лиловых чулках
Играла чего-то, казавшимся долгим
И нежным отрывком из розовых фраз.
И паузы были тихи и покорны,
Как платье лиловы. Высокая трель
В коробке тяжелых и низких аккордов,
Тяжелые фразы, холодный апрель.
Но май будет жарким и солнечным, нежным,
И будем лежать, загорать и стеречь,
Но больше не будет лиловых и прежних
Под мячики музыки тоненьких встреч.
Покорно и нежно, глядясь в эту память,
Чего-то надумаем, вспомним, зачем,
То потянемся к центру, как лен —
Та,
Как сель.
Но там будет черный, пустой и тревожный,
Рассудочный, ложный и душный апрель.