Олег Синельник - Проперчение кармы по методу доктора Шмурденко

Звездочёт
созерцает
на донышке,
как сверхновая
старый мир
в королевском
созвездии Лир
обращает
в горчичное
зёрнышко,
межпланетный
крутой гарнир,
галактический
сухпаёк —
попирует им
вдоль-поперёк
и глазами пожрёт
звездочёт.
Результаты
внесёт в отчёт,
и отметит
научный вклад
на свой вкус,
на салтык
и на лад.

Внимание! Стоп! Это город мечты.
Закон от людей охраняют менты.
Зомби-ТВ формирует ваш сон.
Мозг – в Кока-Колу, сердце – в бетон.
Зубы – на полку, фигу – в карман.
Самое время мечтать, некроман.

Вон по ухабам старик ковыляет.
Ямы, траншеи такси огибает.
Оба мечтают – таксист и старик, —
чтобы подвесить того за язык,
кто им с экрана чесал без умолку
как установят на площади ёлку,
дабы поддатый под ней коллектив
пел про смэрэку, неся позитив
и перегар сквозь народные массы,
что гололёдом скользят мимо кассы.

Тряпка двухцветная в форточке реет.
А батарея зимой еле греет
с ведома смуглого сторожа кассы.
В холод сохранней активное мясо.

Мясу масштабно мечтать не пристало.
Пластик из маркета, гниль и бухало
в дряблом желудке – мечтаний предел.
И табачок, чтобы стул не редел.

Мясу настойчиво тыкают в уши,
в поры, в мозги, что должно оно суши
хавать и в Турции часто бывать,
чтобы соцсети потом заливать
пенным потоком восторженных фоток,
снятых на фоне объедков и шмоток.

Мясо отчаянно лезет из кожи,
в камеру строя утиные рожи,
жаря шашлык из гнилой мертвечины.
Вот они – жизни своей властелины!

Кто-то, мечтая оттяпать страховку,
потную харю трамбует в духовку.
Тот за мечтою в аптеку ползёт.
Этот мечтает, что джип подожжёт.
Кто-то с мечтой о развале державы
ездит бесплатно в тролейбусе ржавом.
Но, как обычно, пока вы мечтали,
вас мимолётно тайком нaгибaли.

Cлезьте с небес, образцы-симулянты.
Вас не спасут заклинанья и мантры.
Можно твердить бесконечно «халва»,
только, увы, несъедобны слова.

Пусть разотрёт их истории швабра!
Пусть растерзает их зверь чупакабра,
как прошлогодний дырявый гaндoн!
И да обрушится Армагеддон!

НАСТАВЛЕНИЕ КОЛЛЕГЕ,
НАДОЕВШЕМУ СВОИМИ ЖАЛОБАМИ НА
ОДИНОЧЕСТВО И НЕВОСТРЕБОВАННОСТЬ.

Не скули, бедолага, что снова один.
Даже Ноя такое не парило.
А клепал он махину для парных скотин
без рабов и бригадного харива.

Имхо, ты-то не он, и ковчега Творец
не закажет тебе, рукожопу,
чей заказан венец, он же – делу конец
и начало хмельному потопу.

По-стахановски ныть – недостойнейший труд
по примеру сизигих сизифов,
что слова и секунды отчаянно трут
абразивами бросовых мифов.

Наказанье трудом – не за страха грехи,
не за совести злые угрызы,
а за то, что трудяг презирал от сохи,
раздирая по-ноевски ризы.

Одиночке сподручней себя претворить,
коль не лезут советчики в уши,
не мешают куражиться, петь и тупить
штык-перо о корявые души.

Посему оставайся, как Один, один-
одинёшенек. В поле – не воин,
во степи – не акын,
в кошельке – не алтын
и в сатоши-мошне – не биткоин.

Не до жиру, коль мяса – шаром покати,
не до сук одинокому волку.
Не шары подкати, а глаза закати,
если зубы – в стакан и на полку.

Но коль яйца повесишь на сук Иггдрасиль,
расписавши в пасхальные руны,
то на запах примчится сквозь тысячи миль
персональная фея Кицунэ.

* * *

Я спросил у Ясира:
дескать, наxepасе я
на террасе Терриной,
в космосе затерянной,
маюсь неприкаянно,
как икота Каина?

Ясир игнорировал
и в ответ лавировал
в недопонимании:
дескать, расстояние,
всё такое прочее,
слышимость неоченно…

– Ты спроси Уокена,
чокнутого джокера
из кино мудацкого
Голливуда, адского,
как муляж Мулявина
в закромах Халявина.

Я спросил Уокена,
перса пьес Сорокина:
– Xyли жизнь дурацкая,
как селёдка датская?

А Уокен сныкался
и в окошко выпался!
Слился до копеечки
в брендовой цигеечке,
шкарах адидасовых,
предрассудках расовых,
под шумок от «Поршика»
смылся, как от ёршика,
в унитаз истории —
прожигать калории.

Я спросил Уиллиса,
что без мыла мылился
и без бритвы резался:
– Сон ли мне пригрезился
али сказка ожила,
утро потревожила,
как олень упоротый,
пронесясь по городу
розовою клячею?
Или всё иначее?

А в ответ Уиллис-то
тоже слился с илистой
отмелью на кафеле,
ставши эпитафией.

Я тогда к профессору,
тайных дел процессору
в русле лемм Секацкого,
рупора номадского.

– Ты скажи, безбашенный,
славой не колбашенный,
ряженкой не суженный,
Буддой не разбуженный,
битый, но не срезанный
страхами, как фрезами,
блогеров болгарками,
хейтеров протезами,
цензоров ремарками
и патогенезами —

ты скажи по-честному,
по канону местному
и в реальном времени:
чьих мы роду-племени
и куда мы катимся,
коли так горбатимся,
морщимся и лысимся,
жрём и не насытимся,
тужимся, пузатимся,
а в конце – скопытимся!

Он ответил, преданный,
с солью не отведанный
бармен колумбария
с мордой агроария:

– Не у тех ты спрашивал
и мозги заснашивал
людям уважаемым,
в исполком сажаемым
вместо гладиолусов
ради вас, оболтусов,
лоховья и олухов,
психов и психологов,
всякоисцелителей,
целлюлиц носителей,
целлюля-кебаберов,
грёбаных бой-баберов.

Я, от них в отличие,
соблюду приличия:
не роня обличия,
отвечаю в личку я,
что твои терзания —
перхоть мироздания,
копоть привокзальная,
плесень заастральная
и пердёж голодного
в недрах преисподнего
накануне чествия
Третьего пришествия!

Плюнь на страх, живи легко
по заветам Лебедько.
Все вопросы отпадут —
как в астрале, так и тут!

* * *

Лети, почтовый страус,
в страну багровых туч.
А я, увы, останусь
среди навозных куч,
над коими нередко,
вернее, как всегда,
бельё своё соседка
развесит без стыда.

И языком плаката,
шершавым, как наждак,
сосед витиевато
за мизерный косяк
супруге попеняет,
помянет о былом
и резво погоняет
за нею с топором.