Владимир Алексеев - Моему другу. Первая книга стихов

Но бор отшумел под грозою и выстоял,
Под елью и я переждал
Высокого грома раскаты и выстрелы,
Потоками плещущий вал.

Я вышел к опушке. Парило и жарило.
От луж и ручьёв духота.
Дышала земля воспалёнными жабрами
И глинилась пеной у рта.

Умчалась стихия, почти что бесследная,
Её извинить я готов.
Осталось поверженным облако светлое
Вчера недоступных цветов.

Должно быть, под почвою время немалое
Гудел колокольный удар.
Шмели осмелевшие в липовом мареве
Искали напрасно нектар.

Но я оборвал в свою торбу заплечную
Душистую лёгкую кладь.
От неба упавшее солнце беспечное
Едва ли грешно собирать,

Чтоб после, в оконце морозное выглянув,
От чая вдохнув медовей,
Увидеть себя в этом облаке липовом
Ещё не умерших ветвей.

Священнодействие августа:
Жарить с картошкой грибы.
Жирно-сметанные нагусти
Слизывать с жадной губы.
Блюдо с лучком и морковкою,
Маслицем, солью – чуть-чуть,
Пробовать ложкою ловкою
Так, что нельзя отдохнуть.
Шляпки от маленьких беленьких,
Жёлтых картошек пласты,
Пуговки рыжиков меленьких
Светятся из темноты.
В тёмных тонах – подосиновик,
Веер лисичек кудряв.
Блюдо, к столу подносимое,
Веет шептанием трав,
Мхов кропотливой опекою,
Пряностью прелой листвы.
Чудо с запёкшейся пенкою
Разве не кушали вы?
Из-под изысков зажаренных —
Повар, искусством гордись! —
Сковорода обнажается —
Чёрный Малевича диск.

Бабье лето – словно бы расплав
Застывает стонущим кристаллом,
Отразился мир в щемяще малом,
Паутинок нити распластав.

Словно солнце плачущей весны
Повернула камера обскура:
Так же стылым ветром сводит скулы,
Так же тени в небо влюблены,

Но вблизи – не майская жара,
Не садов цветение хмельное:
Бабье лето далеко от зноя,
Бывшего незыблемым вчера.

Там, за горизонтом, снег зимы,
Скачущие всадники метели,
И пьянящий дух смолистой ели,
Что с мороза в дом приносим мы.

Вроде бы к предзимью на путях
Вдосталь для души тепла и света,
Но снежинкой прожитого лета
Бронзовеет зябнущий сентябрь.

Подобен сливе запотевшей
Остывшей осени бокал.
Сентябрь сизые бока
Листвой опавшей запотешил.
Повсюду яркий карнавал,
Засилье масок паутинных.
Ночной мороз в размокших глинах
Хрустальный сон наколдовал.
Довлеет бледно-сизый цвет
Осенне-зябкого тумана.
Туман в диковинные страны
Размытый устремляет след
По колеям дорожных складок,
По хрусталям застывших вод,
И цвета сливы небосвод
Слегка горчит, но больше сладок.

Травы в канавах сохнут.
Лето идёт на убыль.
Катится к лесу Солнце,
словно червонный рубль,
выроненный неловко
старческою рукою.
Веток чугунных ковка,
выгнутая у кровель
домиков на закате —
ржавчиною задета,
памятью о расплате
за безмятежность лета.

Речки живые струи
зябких ветров студёней,
омутная остуда
день ото дня бездонней.
В прошлое нет отмычек —
взвесить венком на водах.
Ропщет пугливый сычик
в чаще о непогодах.
Нынче едва отыщешь,
хмель разводя руками,
сумрачное кострище
с мокрыми угольками.

Папоротник поблекший
никнет к дороге торной.
В лиственной сказке бреши
день ото дня просторней.
Мокнут у троп звериных
частенькие берёзки,
тоненькие рябины.
В сосенках светят броско
рыжики медью красной.
В нитях древесных кросен
гаснет дневная ласка.
Лето уходит. Осень.

С утра легла холодная роса,
свернувшись в капли в листиках манжетки.
К восходу дня проснувшихся блаженных
приветствовали птичьи голоса.
Скрипели петли, звякало ведро,
сухой голик шуршал по доскам пола,
а небо было сумрачно и голо,
единственное облако-перо
начало буквы тщилось написать,
но замерло, не разбирая литер;
студёный ветер слёзы ночи вытер,
просохла серебристая роса.
Обабком словно гвоздиком прибил
октябрь мох под старою берёзой.
Мы вместе, по-осеннему серьёзны,
отправились с лукошком по грибы.
А там, в лесу, такая тишина —
затихла даже сказка листопада,
и нам была за поиски награда —
чащобная таинственность одна.
Мы принесли с опушки горсть маслят,
пожарили в чугунной сковородке,
а за окном пиарил день короткий
с ушедшим летом сумрачный разлад.

По осени рассветы молчаливы,
Все голоса сентябрь унёс на юг.
В саду холодном свяли листья сливы,
Остался нам один печной уют,
Остались только отсветы отрады —
Смотреть, берестяной плетя букет,
Как огненные пляшут саламандры,
Отбрасывая тени на буфет,
Следить в окно сквозящие по кронам
Лучи лениво движимого дня,
Края которых ловит неуклонно
Широкого заката западня.
Не ждать зимы, не вспоминать о санках,
Поставленных в заснеженную клеть,
Шагая вдаль притихшими лесами,
О летней кутерьме не сожалеть.
Сквозь стёклышко заглядывать всё реже
Туда, где в дымке – детства острова,
И сливовое свежее варенье
С высокой полки редко доставать.

По мехам, а потом – в скулу!
Заиграй, гармонист, «под драку»!
Пусть развеется по селу
Грусть-тоска земляков поддатых!

Кто в крапиву, кто в бузину,
Кто с моста в бурливую реку.
Эту Родину помяну —
Как пропоицу и калеку,

Эту Родину обойму,
Словно камень кладки без стыка,
Сам упав под ту бузину,
Ненапившийся горемыка.

Буду видеть зов облаков
В неизбывной июльской сини,
Без простынок, без тюфяков —
Пусть душа от земли простынет,

Ноги – в сено, башка – в росу,
И не так, как Авелю – Каин,
Сам себе я в дар поднесу
Моей Родины вещий камень,

Тот, что там, на сердце, болит,
Будь ты трезвый, или поддатый,
Тот, что так, без уст, говорит,
Словно голос Бога: «Где брат твой?»

Замечательное явление:
В эмигрантский опыт дерзаний
Армянин привносит Армению,
И еврей привносит Израиль.

Но венцом не избушки – терема,
Будь то Брайтон или Тирасполь,
Неподъёмно России беремя
Для отдельных русских диаспор.

Эмигрантской души спокойствие —
Если племя твоё под боком,
Только нам без России свойственно
Ощущать себя одиноким.

Если даже род соплеменников
Населяет сто десять улиц,
Это – луг с цветением временным,
А Россия – наш вечный улей.