Array Антология - Мир в ладони

Пока, по моему приказу, в детскую подали чай с яблочным пирогом, конфеты – все на дорогом фарфоре (ну, знаешь, такой обычно запирают в шкафу и пересчитывают только после торжественных приемов или по требованию хозяина). Я заранее стянул одну чашку и хорошенько припрятал.

Когда накрыли на стол и подали угощения, я отправил прислужника во славу Божию отмечать праздник, а сам втайне, зазвал к себе Улиану. Видел бы ты лицо этой блаженной, когда она вошла в детскую, а там: нарядный стол, сахарные угощения, французские вышитые салфетки, фарфор – и все это от ее любимого белокурого ангелочка!

Подкормить и удавить.

После двух неловких глотков, нетронутых сладостей и ее ужасных взглядов я сказал, что хочу поиграть в прятки, только с ней и ни с кем больше. Но у меня на половине нельзя – мусье Жак заругает, и ее тут же выставят вон, или еще хуже – накажут – я не вынесу. Тогда-то дурында и попалась окончательно; готова была проследовать за мной хоть в ад. Она и не поняла, что направляется туда с момента, как я предложил ей поиграть на бабкиной половине, – там теперь никого. И никто ее не спасет, даже ясноглазый заступничек. Игра началась. Теперь уж точно никто бы… Эта дворовая девка, как египетские рабы, потопала за мной к собственному исходу. Но я не был Моисеем. Не был правителем. Я не был Богом.

Как же хорошо оказалось в бабкиных покоях без бабки! Вдумайся только, мебель моей престарелой благодетельнице досталась от покойной свекрови, а той тоже – от покойной свекрови, и той – от покойной свекрови, и если бы не все эти покойники, от которых нам все достается, то жизнь была бы проще и понятней. Мы бы рассказывали: мебель работы английских придворных мастеров. Эдакие громоздкие антикварные гробы, передающиеся в семье из поколения в поколение.

Страшно́ наследство, все время переживающее своих наследников, мой друг. Наверное, потому оно нам так дорого.

Ох и загонял я эту жалостливую гусыню! Она послушно искала меня то в углах, то за портьерами, то в шкафах. Находила – мы верещали от радости – начинали сначала. Так повторялось до тех пора, пока дворовая девка Улиана не очутилась в западне.

Среди прочего наследства у бабки в переодевальне стояла своего рода молельня – огромный платяной шкаф, с овальным зеркалом посредине. Бабка говорила, мужнин подарок. Грандиозное зрелище, мой друг! Зеркальная окантовка полностью повторяла раму одной известной картины эпохи Возрождения. Но я подозреваю, что действительную ценность представляла только аналогия с портретной красавицей, которая должна возникать у хозяйки каждый раз, когда она вглядывалась в свое отражение. Так вот, овдовев, бабка схоронила в шкафу самые ценные вещи и наряды. Сверточки, коробочки, чехольчики, надушенные письма в ленточках – да бог его знает, что еще!

Загнав туда свою дичь, я запер ее на ключ (примечательный, готической ковки) и вышел вон, предварительно насладившись возней и приглушенными криками в шкафу. Вот такой исповедальный шкафчик.

И опять ты ошибешься, дружище, я уверен. Забежишь вперед, думая, что в этом и заключалась суть игры с убогой. Ну, сам посуди: нашла бы бабка ее в шкафу, ну наказала бы хорошенько да в честь праздника божьего отпустила бы. В чем резон? Нет! Так кто угодно пусть поступает, а с меня, как я уже говорил, спрос другой.

Но не буду водить тебя вокруг да около алтаря проклова [2] Прокл Диадох – античный философ-неоплатоник, руководитель первой Платоновской Академии, активный борец с христианством. Повсюду расставлял языческие алтари. .

Суть в том, что дворовой девке в чай я подмешал сразу два порошка (и подмешал много, очень много; знал, что она пару раз всего отхлебнет). Волшебные порошки доктора Бэка: один помогал моей царственной бабке избавляться от запоров (самая высокородная болезнь), а второй, выгоняя лишнюю жидкость, помогал от головной боли и других недугов, которыми бабка была так же щедро сдобрена, как морщинами, а может, и больше.

Какой же зловонный дух поселился с тех пор в шкафу, дружище! Хотя, знаешь, все заветные воспоминания дурно попахивают. Но от этих несло так, что дышать трудно.

Поздно вечером вернулась бабка. Я уже вовсю притворялся, что крепко сплю и в присмотре не нуждаюсь. Мамкам того и надо было.

Радостная разморенная бабка в сопровождении свиты полчаса поднималась по лестнице. К этому времени я спокойненько отпер дверь шкафа и спрятался за портьерой.

Видел бы ты, что сотворилось, когда «нечего и думать, сама не стану», кликнув дворовых, чтобы «открыть, немедля!», среди «о боже, нет, мы этого не вынесем», бабка обнаружила еле живой вонючий источник стонов.

Воровка! Ведьма! Душегубка!

Смердящую Улиану, порядком избитую и ободранную, выволокли во двор и на глазах у всех запороли до смерти.

Меня не пустили. А мне бы хотелось, очень хотелось, дружище, взглянуть в ее глаза. Были ли они такими же пустыми и безнадежными, как у старой няньки, или переполнились бессильной ненавистью, с какой всегда глядел на меня управляющий венгр? А может, в них поселился ужас при виде белокурого ангела и его величия? Теперь-то она поняла (должна была понять!), на что способен ее ясноглазый ягненочек, бедный сиротка. Да-да! Она должна была понять, что это не приказчик, не бабка, не царь-батюшка, а я, я, собственными руками, уничтожил ее! Опозорил, оболгал, избил, изувечил, умертвил. По одному удару за каждый жалостливый взгляд, от имени моего желанного сиротства, из глубины души, ненавидящей ее и ей подобных.

Ты же знаешь, мой друг, кто такие убогие? Знаешь, как они понимаются? Угодные Богу. Но это я так, не сдержался теперь.

Странная штука вышла. После этой убогой ощущение моего величия притупилось быстрее, чем после старухи. Продержался всего ничего – чуть больше года. Совсем чуть-чуть. Последние дни разницы дались мне особенно тяжко. Ждать больше не получалось, и я отправился на поиски новой жертвы.

Была у нас одна прачка, она еще приходила починять одежду. И так хорошо починяла, и вышивала чудесно, и кружева плела. Бабка говорила, это все золотые руки мадам Тюри, некой французской белошвейки, которая всем обязана бабке и всегда к ее услугам, и ничьих других заказов не принимает. Потому как на самом деле ее не существовало.

О, женщины! Всего-то в них с лишком!

Так вот, прачка наша как-то завела разговор с другими девками о моей покойной матушке, а я тогда склонялся по двору, мучимый своей неутолимой жаждой, и услышал. Я и теперь их разговора не помню, дружище, только интонацию. Это как не помнить слова поэмы, но навсегда сохранить боль, бессилие, немоту, которые они в тебя поселили. Пронзительное отчаяние – насквозь, – собственная жизнь кажется в тягость.