Наталья Тимофеева - Когда цари служили пастухами. Стихи и немного грустного юмора

«Укус змеи» по-гречески – «харагма»,
«Отметка зверя», попросту «укол».
От вируса страдает диафрагма,
Поскольку вирус тот «по-волчьи зол».
Трепещут от предчувствия народы,
Напуганные тысячей смертей,
Приписывая вирусу невзгоды
Великолепной глупости своей.
Едят отраву, пьют отраву тоже
И думают, что жив иммунитет…
Но те, кто в высший эшелон не вхожи,
Тому еды с питьём нормальных нет.
Всё нарастает, двигаясь по кругу,
Одни умнеют, а другие мрут
От недопонимания, с испугу,
Не выпутавшись из холуйских пут.
К кому взывать, когда мозги из ваты?
Уж наказала долго жить страна,
Отчалили все те, кто стал богатым,
Над остальными шутит сатана.
Осталось получить клеймо с уколом
На той же остановке, на пеньке…
Где нет больниц, где в прошлом суд и школа,
Там кладбище, увы, невдалеке.
Харагма, яд, запущенный под кожу
Тупого поголовья в свой черёд…
Вся нация, нелёгкий путь итожа,
Сто лет подряд к забвению бредёт.
И глупости нет ни конца, ни края,
Она, как факел, в трепетной груди
Того, кто будет, даже умирая,
Своих убийц в герои возводить!

Тень деда-Щукаря витает над борщами,
Волнуется старик за добрый пересол.
Бывало, едоки за это не прощали,
Выплёскивая борщ с лягушками под стол.

Иной знаток борщей грешит не столько солью
И множеством приправ, как живностью в котле.
И он несёт сосуд заполненный к застолью,
Не к ругани готов, а к вящей похвале.

Всё в меру хорошо: и специи, и мясо,
И овощи, и жар под донышком котла…
Иначе сваришь ты не борщ, а биомассу.
Жизнь повара, увы, сегодня тяжела.

Фастфуд заполнил всё, умение готовить,
Похоже, навсегда уходит в глубь веков.
Поэты – повара, им трудно прекословить,
И даже дед-Щукарь на это не готов.

Пекут они стихи на собственной закваске,
В закладке лишь вода и сахарный сироп,
И даже не найдёшь внутри живые краски,
Но критик завсегда лишь «гад» и «русофоб».

Заполнены памяти закрома,
Грусть тихо плещется через край…
Кто знал меня лучше, чем я сама,
Давно переехали в светлый рай.

Оттуда ни весточки, ни кивка,
Ни звука радости, капли слёз…
Лишь ветер, летящий издалека,
Доносит, как будто бы, шум берёз,

Густой аромат неизвестных трав,
Манящий, словно святой елей…
Мятущийся разум в ночи сковав,
Касается память души моей.

И светят глаза удалённых звёзд
Огнём неведомого пути,
И прочная лествица – Млечный мост
Зовёт навеки покой обрести.

Но утро приходит под гомон птиц,
Сдувая с век наважденье сна,
Даря мне одну из своих страниц
От первого лучика – дотемна.

В силках дождя угомонился ветер.
Он час назад бросался, словно вепрь,
Трепля лозу, круша, ломая, ветви,
По зверьи дик, разнуздан и свиреп.

И вот разверзлись хляби в тёмном небе, —
Невиданной плотины рухнул вал,
И грохот струй, как музыка в вертепе,
Обрушился и крыши захлестал,

И сад согнул. Под тяжестью нездешней
Кусты легли на землю, как тростник,
А ливень бил всё жёстче и безбрежней,
И темнота гасила каждый блик.

Подкрался гром из-за горы накатом,
Как с кручи оборвавшийся валун,
И прозвучал невидимым набатом, —
Восстал из тьмы отверженный Перун,

Схлестнувшись с целым миром в страшной сече,
Пугая птиц на гнёздах и зверей,
Которым от судьбы укрыться нечем
В стихии водной. В силище своей

Бесчинствовал поток во тьме кромешной,
Пока под блеском молний не иссяк…
А гром катился вольницей мятежной
И не стихал за окнами никак.

Как жирный кот, нажравшийся сметаны,
Владыка до отрыжки кровью сыт.
Вокруг него, кривляясь, шарлатаны
Поют и пляшут, в отдаленье спит
Чумной народ, – простая мизансцена.
Подмостки ветхи, в будочке суфлёр
Из фляжки самогон хлебает, тлена
Желая заглушить тошнотный флёр.
Зал в напряженье замер. Под сурдину
Оркестр играет чей-то старый гимн.
Владыка разминает ноги, спину,
Попутно строя много разных мин,
То улыбаясь, то надменно хмуря
Надбровных дуг нависшие края,
При этом неудачно каламбуря
О пиковых аспектах бытия.
Сценарий плох, актёры на измене,
Дух подворотни всем шибает в нос,
Но эпилог нескоро. Ходят тени
По потолку, для них уже сбылось
О чём мечтали. Тень отца народов —
Их предводитель по дороге в ад…
В театре этом нет громоотводов,
Пожарных тоже нету, говорят.

Бездарно и бессмысленно, как скрежет,
Звучат слова, в которых толку нет.
Нож бездаря живую Музу режет,
Чтоб та от боли крикнула: «Поэт!»

Но та молчит и, истекая кровью,
Печально смотрит, как толпа невежд
Нахваливает, не поведши бровью,
Бездарность и скандирует ей: «Режь!»

У Музы нет заступников и судей,
Чтоб разметали человечий хлам,
Чей слог не поэтичен и паскуден,
Равно, как у мужчин, так и у дам.

Но, чуждый самокритики народец,
Помешанный на славе без ума,
Бездонный для поэзии колодец
Бессонно роет, словно закрома,

Где похоронит речь свою родную,
В безумной жажде здесь оставить след,
И тем её унизит, подчистую
Сменив разумность на несносный бред.

От стукачей большой державе прок,
Стукач стучит, как дятел по гнилушке,
Выискивая снедь, любой жучок
Не стоит в этой жизни ни полушки.
У стукача призвание. Он жив,
Покуда есть, кому содеять подлость,
Паскудник этот, словно конь, ретив,
Такая в нём присутствует способность
Разить пером безумным каждый чих
Тех, для кого лишь правда априори,
Ведь он не просто вам какой-то псих,
Он псих идейный. Но в идейном споре
Не выдержит и пары гневных слов,
Не станет отрицать, лишь нервным стуком,
Как принято давно у холуёв,
На «клаве» пальцем выстучит «разлуку».
Спеши, стукач презренный, вдруг тебя
Заметит ненароком кто-то свыше
И, твой бездарный бред употребя,
Хвалебный отзыв он под ним напишет!
Стучи, стукач, не то однажды ты,
От злобы захлебнувшись, не проснёшься!
Живи, как гений чистой срамоты,
Авось, дерьма когда-нибудь нажрёшься!