Людмила Филатова - Время моё

Чёрный бант, ты по ком панихиду справляешь?
Студят ветры октябрьские сердце земли.
Не последних ли ты под крыло собираешь,
тех, кому еще совесть держаться велит?

Скольких ты проводил, нашептав о свободе,
чёрный бант на петлицах и древках знамен?
Вот они, те, кто верили, тихо уходят,
унося нашу славу, как сон.

Славу наших высот, славу наших бесславий,
суесловье в холодном поту.
Чёрный бант. Да хрустящий под тяжестью гравий,
да шаги, да шаги в пустоту…

А пуля – себе на уме, хоть и дура,
во славе найдёт и в забвения мгле.
И сколь ни гляди напряжённо и хмуро
на вещую карту, на штоф на столе,
упёршись затылком в холодную стену,
а локтем в наган именной…
Измена…
Измена, измена, измена
себе
со своей же страной.

Джипы с «тоном» на стёклах,
всё: «тугры» да «тугры»…
Мимо редьки и свёклы —
как иные миры.

Чертят чёрною кровью,
тонкой костью хрустят…
Поведёт мамка бровью:
– Не к чертям ли летят?..

Батя хлопнет вторую,
дед по третьей нальёт:
– Пусть пока пожирует
«вороньё»… Их черёд.

Обобрали до нитки,
до глотка, до куска!
Восемь ртов, да убытки…
Ох, Надюха, тоска!

Кормишь, бедная, грудью
неизвестности рты
на развалинах сути,
на поминках мечты…

– Вась, да было ить хуже,
так чего ж унывать?
Поясок, вот – потуже,
и… – пораньше в кровать.

И запойный мессия
рыкнул, вдруг просветлев:
– Не пропала Россия,
пропадёт, зажирев!

Земля, она, не вырождается.
Земля, она всегда – земля.
И кто теперь по ней слоняется,
мошной бесчестною пыля,
тот – вор и лжец. Он вырождается,
как всё гнилое, до нуля.

Не вырождается и Родина,
всё Родина ведь, хоть убей!
И дом, и хлеб, и крест… Нисходим мы
с небес к единственной, лишь к ней.

Не вырождаются и радости —
мирские, высшие. Но ведь
и к озверевшим чадам слабости
отеческой не одолеть.

Лжецы и воры… – кто их нянчил-то?!
Не ворог злой, не лиходей.
Кто твердь в ногах детей раскачивал,
и так едва держась на ней?..

Но Божий свет не вырождается
и, пусть сквозь слёзы, свет земной,
и все мы, Каины, покаемся,
и кровь простит родную кровь.

Хуже непрошеного гостя
только доморощенный хам.

1.
Изнывая от тоски и срама,
дюжиной надёрганных гвоздей
распинаю душу на подрамнике
времени. Державная, владей!
Хочешь, в раму вдень, повесь лампаду,
хошь – в чулан, укутав чем ни есть.
Хошь – продай, а то пропей с досады,
только не гони, как тех… Не надо.
Я слабее их. И мне не снесть.
2.
Руки сплетаю сладчайшей петлёю на шее,
в очи целую, как может лишь жизнь или смерть,
не потому, что люблю, не затем, что жалею,
а потому, что нет сил – не любить, не жалеть…
3.
О, Русь казнимая, как больно
тебя ввергать из мглы во мглу.
Слепец твой, слепотой довольный,
и Зрячий – принципов невольник,
и твой исконный Равнодушный —
в свободу шествуют послушно,
как прежде, с песней в кабалу.
4.
Поставлена трагедия по сказке
и сыграна. Точнее не сказать.
И режиссёр сломал в руках указку,
не ведая, куда и указать…
5.
Обронив удавку,
подают в отставку
злые времена.
На иное ставка…
Но ползёт удавка
следом, им верна.
6.
Нынче – рано,
завтра – поздно.
Посреди – канкан.
И роняет злые слёзы
именной наган…
7.
И на что нынче смелость,
когда нет ни чести, ни гордости?
И на что нынче сила,
когда потонули во лжи?
На ладони моей – медный крестик
прабабкиной совести
да ещё оклеветанный орден
отцовский лежит.
Всё, чем прежде клялась,
то уже безвозвратно потеряно.
Новый крест мне сулят,
да ведь только и он на цепи.
А за окнами флаги шуршат
полинялыми перьями,
да взошедшее солнце
глаза с непривычки слепит…

С берёз осыпались стрекозы золотые.
Увяли травы. Тёмная вода
течёт лениво, словно в никуда,
к зиме закончив хлопоты простые.
И лишь осока гладь реки сечёт,
бесцветные прочёсывая пряди…
Так мысль в мозгу у спящего течёт,
сама не зная, чего ради.

Вот она – изначальная пропись,
первозданная. Не обвели
ни крючка. Знать, меня дожидались.
Зябко сердцу. А вдруг обознались,
обнадёжили, и отреклись?..

Смогла б… и это! Но уже – сойдя с ума,
верней, с исхоженных до дыр его ступеней —
извечных поисков, натруженных сомнений…
Смешно, но и они теперь – тюрьма.

Иное силишься понять,
запретное уму и слову?..
Не след гордынею склонять
на сей опасный путь другого.
Блаженны слабые, живут
они, не ведая наитий.
Беда тому, пред кем зажгут,
свечу, что нету ненасытней!
Шажок мышиный… – передышка.
А что за нею, что за ней?..
За светом тьма ещё черней,
теперь уже не понаслышке.

Мой Бог, тебе послушно подчиняться
была почти согласна я… Но скучно:
ещё одна игрушка лишь, и только.
А если я сейчас с тобой поспорю
и, как телец безрогий, пободаюсь
с карающей десницей тёплым лбом,
я, право, развлеку тебя, мой Боже,
и скуку твою смертную развею?..

Теперь я вижу: истинно лишь то,
чего в реальном нет и быть не может.
Ведь все реальное подвластно измененью,
а значит, лжёт мне сотней голосов
сиюминутных бесполезных истин.
И потому мне легче в чистом мире
стихов и размышлений, где вхожу
я в ту же воду, сколько захочу,
и мне её никто не замутИт
внезапным неосознанным вторженьем.

Безумному мои стихи достались.
И он, мыча, их силился читать.
И находил в них то, чего, пожалуй,
в себе и в них…
самой мне не найти.

Благоразумие это убожество
слепого отказа от неведомого.

Где ум, там мудрости мало.

«У птицы есть гнездо,
у зверя есть нора…»
У сердца – сердце,
чтобы поселиться.
И лишь душа…
Где бедной ей укрыться
хоть от себя?
И вечность ей мала…