Юрий Зафесов - Ячея

Вчера мне думалось светлей!
О, небо, хищных туч вокзал,
греми, раскалывайся, лей
и в землю молнии вонзай!
Сквозь думу павшего листа,
сквозь профиль, рваный и резной.

Какая злая нагота
перед грядущей белизной!

(1979)

Рано светает.
Поздно темнеет.
Время сметает
всех, кто не смеет.

Гулкие ночи.
Серые стены.
Жизнь позвоночных
странных растений.

После паренья —
будничность ада.
И озаренье —
после разлада.

Чур! До свиданья!
Разум коснеет.
Поздно светает.
Рано темнеет.

Нет тебя! Что, не верится?
Грезят ресницы инеем.
Просто вот взяли ветреность
и наделили именем.
Просто вот взяли облако
и населили ливнями.
Ливни умыли олуха
с отчеством, но без имени.
С отчеством, будто с посохом,
он поспешил за облаком
чертополохом, всполохом…
если б не встреча с обухом.

Обух молвы для олуха
пестует грех отпущенный.
Ветреность… чувство облака…
рваное и гнетущее.

Ночами
трудно засыпаю,
и на подушке
мне неуютно
как сипаю
на жерле пушки.
Раздумий
знобкая минута
в зиянье тает.
И даль запахнута,
и утро не наступает.

Я, изнемогший
чуткой ночью,
бреду по полдню.
Где сон во сне,
где мир воочью,
уже не помню.

Мир перепутий
и развилок
в сентябрьской
дрожи.
И тот, кто студит
мне затылок,
роняет вожжи.

Смешно зимой не видеть снега.
Вернее, грустно – не смешно.
И вот скрипит, скрипит телега,
везя промерзшее окно —
ослепший дом в пустое поле,
в бесснежье спекшейся зимы,
в раздумья, что родятся после,
как в клочья рваные дымы.

Скрипит, скрипит по лютой стуже,
устав от частых проводин.
Ты говорила: «Будет хуже,
когда останешься один»…

Когда заря из мглы восстанет
с недомоганием, с трудом.
Ведь не телега – просто ставень
из этих мест увозит дом.

Сырой земли
ветвиста память,
черемух мутная зима.
И постепенно
проступают
на синем черные дома.

Природы память
в третьем ком-то,
кому не помнить суждено
кипящий свет,
оконный контур
и два дыхания – в одно.

Птичий голос зв о нок:
«Фью, я гнёзда вью!»
Уступи, ребенок,
тропку муравью!
Человек глазастый,
золотой клубок
нас увел из царства
скучных лежебок.
Неизбывный, первый,
тот, что вел меня
в шорохи, напевы.
Нарожденье дня.
Крохотули-чада
жалобно кричат:
ящерки, птенчата,
выводки волчат.
Шелестят стрекозы.
Серебристый мрак.
Лягушат серьёзный

В дебрях облепихи
шало бродит свет.
Сказ про злое лихо
поутру – навет.

Оттого то, милый,
нам шагать пора.
И познанье мира
начинать с добра.

Вязкий воздух локаторы месят.
Ночь. Оплавлен коричневый месяц.
Пали росы, шипя, в ковыли.
И просторы прогоркли в пыли.

Широко, от границы с Китаем
пал идёт, одичало скитаясь
по следам душногривой Орды.
И – лютует, теряя следы.

Мой товарищ (по деду татарин),
в этот час позабыв о гитаре,
силуэтом застывший в окне,
видит сполохи дальних огней.

Он, надежный, влюбленный в пехоту,
поведет молчаливую роту
по зловещей бескрайней степи
на огонь, как в атаку, в цепи.

Возвратится, горячий, под утро,
встанет на пол прохладный, разутым.
Вспомнит, влажную простынь стеля,
золотистой пшеницы поля.

Милая, совесть моя не повинна
в том, что однажды пригрезилось мне
чёрное солнце, седая равнина,
хищная птица на древней стене.

Черное солнце, седая равнина…
это, быть может, вражда и хула.
Милая, что же ты смотришь ревниво,
молча руками меня оплела?

Думаешь, птицу я видел спросонок,
мозг начала обволакивать мгла?..
Вижу: под сердцем мерцает ребенок.
Полчеловечества ты сберегла.

Черное солнце. Седая равнина.
Вечность – в разъятой моей пятерне.
Полчеловечества… а половина
не родилась – растворилась в огне.

Рыщущих туч грозовая руина.
Я погибал на грядущей войне.
Черное солнце. Седая равнина.
Хищная птица на древней стене.

Память – наплывы сукровицы, грязи.
Голос Бояна и певческих струн.
Путь до любви. От сырой коновязи
мчит по равнине ослепший скакун.

Не рыдай, береза, от картечи!
Восстаю из боли и тоски.
Облака, оплывшие как свечи,
пламенеют в зеркале реки.

В ней лодчонка, слушая теченье,
тарахтит у реденьких ракит.
А за плесом чистое свеченье
нелюдимке тело золотит.

Кто она? Зачем сюда приходит,
на песок ступает босиком?..
С ней вчера прощался пароходик
молодым надсаженным баском.