Юрий Зафесов - Ячея. стихи

Вчера мне думалось светлей!
О, небо, хищных туч вокзал,
греми, раскалывайся, лей
и в землю молнии вонзай!
Сквозь думу падшего листа,
сквозь профиль – рваный и резной.

Какая злая нагота
перед грядущей белизной!

(1979)

Рано светает.
Поздно темнеет.
Время сметает
всех, кто не смеет.

Гулкие ночи.
Серые стены.
Жизнь позвоночных
странных растений.

После паренья —
будничность ада.
И озаренье —
после разлада.

Чур! До свиданья!
Разум коснеет.
Поздно светает.
Рано темнеет.

Нет тебя! Что, не верится?
Грезят ресницы инеем.
Просто вот взяли ветреность
и наделили именем.
Просто вот взяли облако
и населили ливнями.
Ливни пришлись на олуха
с отчеством, но без имени.
С отчеством, будто с посохом,
он поспешил за облаком
чертополохом, всполохом…
если б не встреча с обухом.
Обух молвы для олуха
пестует грех отпущенный.

Ветреность… чувство облака…
рваное и гнетущее.

Ночами
трудно засыпаю,
и на подушке
мне неуютно
как сипаю
на жерле пушки.
Раздумий
знобкая минута
в зиянье тает.
И даль запахнута,
и утро не наступает.

Я, изнемогший
чуткой ночью,
бреду по полдню.
Где сон со сне,
где мир воочью,
уже не помню.

Мир перепутий
и развилок
в сентябрьской
дрожи
И тот, кто студит
мне затылок,
роняет вожжи.

Смешно зимой не видеть снега.
Вернее, грустно – не смешно.
И вот скрипит, скрипит телега,
везя промерзшее окно —
ослепший дом в пустое поле,
в бесснежье спекшейся зимы,
в раздумья, что родятся после,
как в клочья рваные дымы.

Скрипит, скрипит по лютой стуже,
устав от частых проводин.
Ты говорила; «Будет хуже,
Когда останешься один»…

Когда заря из мглы восстанет
с недомоганием, с трудом.
Ведь не телега – просто ставень
из этих мест увозит дом.

В кромешной темени светла,
во сне потягиваясь сладко,
ты прошептала-обожгла:
«Я – оловянная солдатка…»
Очнись, опомнись и найди
для жизни мирные пароли!
Пусть оловянные дожди
лудят изношенные кровли.
Пусть проводившая меня
калитка стонет тихо-тихо
и посреди большого дня
рыдает старая пластинка,
свою сжигая колею…
Любовью,
ревностью ли мучась,
благословляю я твою
непредсказуемую участь.

Сырой земли
ветвиста память,
черемух мутная зима.
И постепенно проступают
на синем черные дома.
Природы память
в третьем ком-то,
кому не помнить суждено
кипящий свет,
оконный контур
и два дыхания – в одно.

Не рыдай, береза, от картечи!
Восстаю из боли и тоски.
Облака, оплывшие как свечи,
пламенеют в зеркале реки.

В ней лодчонка, слушая теченье,
тарахтит у реденьких ракит.
А за плесом чистое свеченье
нелюдимке тело золотит.

Кто она? Зачем сюда приходит,
на песок ступает босиком?..
С ней вчера прощался пароходик
молодым надсаженным баском.

А сегодня на заре вечерней,
всё что было близко – далеко.
Золотое видится на черни.
Мне до боли сладко и легко.

И звучит, протаивает песня,
что ночами брезжила во мне
словно жар наследственного перстня
в ледяной фамильной глубине.

Так стихает долгое ненастье.
И тогда уже, как благодать,
помогает жить чужое счастье.
Ну а горе – учит сострадать.

…

В час, когда по заре луженой
станет прошлое парусить,
постучатся чужие жены
о душе моей расспросить.
«У похмелья больные крылья,
мы б хотели тебе помочь…»

Хватит!
Свиньи мой двор изрыли.
Бога нет!
Уходите прочь!
Не гневите!..
Но свет нездешний
ветер вербами шевелит.
И округа живет надеждой.
Отчего же душа болит?

Отчего шелестит над кручей
змий зеленый – воздушный змей?
Память,
совесть мою не мучай!
Нет покою душе моей!

Жаждет,
ищет она спасенья
там где зиждется Русский Крест.
Морок вербного воскресенья.
Бог не выдаст – свинья не съест.

Свет печи. Чуть колеблемый свет.
Отогреем друг другу ладони.
В этом сиром, заброшенном доме
нет покою от прожитых лет.

Здесь зазря отгорает заря.
Паутина в углах шевелится.
И восходят забытые лица.
И кружится перо глухаря.

Сквозь надсаженный хохот пурги,
крепость бревен и одурь мороза
снова слышится плач паровоза.
А за дверью – чужие шаги.