Юрий Зафесов - Ячея. стихи

Мы наполним чаши до краев, предадимся пьянству и восторгу. Как сказал философ Соловьев: «Всем простим – Европе и Востоку»…

Ровно в полдень над моей тоской отгорят отчаянные свечи, поперхнувшись лютостью людской, вознесясь над мутью человечьей.

Я очнусь и скатертью утрусь. В круг шагну и брошу: «Не торгую! Разлюбил я нынче вашу Русь. Разлюбив, не полюбил другую»…

Впрочем, грусть-печаль моя остра, словно дым таежного распадка. Где отрог – хребтиной осетра, но и там не сытно и не сладко».

Но и там беспечное жульё в пустодыром роется кармане. А моё земное бытиЁ – сеновал в державной глухомани.»

Прости меня, Птица! Прости за мечту о полете. Упавшему навзничь мне слышались клики вдали: «Птенцы человечьи! Вы слезы напрасные льете…» Тем часов собратья на поиски Бога ушли.

Кто посохом стукнул, кто вскинул смоленые весла, кто смыслом наполнил скитания дымных рубах, кто принял на веру сиротские наши ремесла, кто выдохнул птиц – но они запеклись на губах.

Меня поглотило, в себе растворило пространство. Прости меня, Птица, за боль нерожавшей земли. Прости доброхотов – и тех, что ушли в христианство; и тех, что в себя и в печали Отчизны ушли.

Ушли – не вернулись. В любой накатившейся глыбе таилась угроза и отсвет подспудного зла. Мечта о полете – ночное паренье на дыбе. Ступил в ковыли – и траншея за мной пролегла.

Прости меня, Птица! Покуда светла моя воля, не славы желаю, не мыслю с любви барыша. Рубаха моя на шесте среди черного поля – вразброс рукава, а над ней беспредельна душа.

К душе бесконечна по осыпям звездным дорога. С ней время не властно беспечно твердить о своем. Стою на земле, постигая сомнением Бога, под сердцем храня безутешный родной окоём.

1

Умы Отчизны смущены. И, помечтав о лучшей доле, портреты сходят со стены. Нездешний свет блуждает в доме. Гнездится нечисть по углам, жует стеклянное печенье. Всё жуть и мрак, лишь старый хлам имеет смутное значенье в свеченье чопорных планет. Но в старой книге стерто Имя.

И только печь, которой нет, творит еловое полымя.

2

Всё утрясется! Но, увы, не помогают уговоры. Неслышный, как полет совы, восходит ужас в ваши норы. Кренится вычурный плакат – «Мир – шелестящему циклопу!» И там, где плавится закат, скребется Азия в Европу.

«Космизм, соборность, русский путь…» Смеётся племя молодое. Хрустит пространство – не сомкнуть окровавлённые ладони. И значит – вновь Россию вброд, но давний опыт не торопит… Когда б хождение в народ не породило смутный ропот. Когда б полуденную слизь не соскребать с булыжных улиц…

Однажды в Боге на сошлись, потом в друг друге разминулись. Но также чинно пили чай. И также поутру разило. И снова слышалось: «Прощай! Прощай, немытая Россия!» Судили праведным судом и скрип телег, и голос детский.

Вставал рассвет, и Мертвый Дом покинул Федор Достоевский.

3

Когда досужая молва погасит пламя преисподней, и матерьяльная канва предназначение исполнит, тогда несказанно вслух внезапным светом озарится. И воцарится русский дух над непроявленной страницей.

Он различит на склоне дней благоухающую ветку, рожденье звезд, игру теней – всё то, что надо человеку, чтобы понять земную грусть, свою нечаянную долю.

Предвосхитив обратный путь – путь человечества на волю.

Признай Эзопа в парне шустром. Хлебнув елей из пиалы, раскинь умишко парашютом, летя в объятья со скалы. И не смоли чужую лодку, купая облако в пыли. Дослушай певчего соловку, затем соломку подстели.

Срывая голос паровозный, тряся мошонкой и мошной, трудолюбив как жук навозный, кати окатыш – шар земной. Кати осиный гул к обрыву, сноровист, хоть и неказист. Лови сверкающую рыбу, что рябью заводь исказит.

Пусть вспыхнет, сделав заводь темной (коль выпить заводь ту нельзя) над переправой замутненной незамудненная стезя!

Он, право, с Вами не знаком. Вы – холм земного одеяльца. Он – взрыв, он – нравственный закон бездонных нег неандертальца.

Но он в бреду, как во хмелю, не помня имени и долга, откроется: «Я Вас люблю! Я Вас люблю, но ненадолго…»

Вы знайте, это – навсегда! Внезапно, милая, поверьте! Он чист, как зимняя вода, кристалл бессмертия и смерти. Он тот кристалл по капле пьет, в себе блуждает бесконечно. Над ним сверкает и поет провал – причудливое нечто. Он ветер огненных стрекоз в оледенелом храме сада, он отдаленный микрокосм, он – выхлест снежного заряда.

Пестра житейская хандра, но утлы вызнанные темы. Когда он выйдет со двора, снега в округе станут немы. И вдруг, не зная почему, в тот миг Вы станете моложе, вослед сказав: «Я Вас пойму и полюблю… но жизнь позже…»

Происходившее давно зловонной воли вызволенье уже в умах погребено. А мы, сквозное поколенье, дым, чье чистилище труба, во лжи блуждаем, где доныне стоит крестьянская изба. Не на земле – на красной льдине. На серебристом сквозняке, забыв былое золоченье. По Окияну, по Реке куда несет её теченье? Из достопамятных времен, от созерцательности ленной в гул дерзновенных шестерен в ночи мерцающей Вселенной.

Я просыпаюсь в той избе, ладонью глажу половицу. Я напищу письмо тебе в самозабвенную столицу. О дурачках, о горюнах – кто избу опростоволосил. Изба – Россия – на волнах, без крыл, без паруса, без весел. Плывет с березой на трубе, в печи цветет земля сырая.

Я нахожу вину в тебе. В себе. В громах родного края.