Юрий Белаш - Окопные стихи

Я никогда не думал, что могу писать стихи.

С тех пор и пишу стихи. В основном - о войне: другие темы кажутся пресными.

Вот я и старался - предметно, в прямом изображении - передать чувства и мысли моих, в большинстве своем, давно погибших фронтовых товарищей, обстановку переднего края, собственные впечатления военных лет.

И когда я сейчас пытаюсь понять, а почему я так поздно стал писать стихи, то прихожу к мысли, что главная причина, пожалуй в том, что я, как ни странно, долго не мог постичь простую истину: поэзия должна быть познавательна не меньше, чем добротная проза. Но лучше поздно, чем никогда...

Он

Он на спине лежал, раскинув руки,

в примятой ржи, у самого села, ––

и струйка крови, чёрная, как уголь,

сквозь губы неподвижные текла.

И солнце, словно рана пулевая,

облило свежей кровью облака...

Как первую любовь,

не забываю

и первого

убитого

врага.

Пехоту обучали убивать

Пехоту обучали воевать.

Пехоту обучали убивать.

Огнем. Из трехлинейки, на бегу,

Все пять патронов - по знакомой цели,

По лютому, заклятому врагу

В серо-зеленой, под ремень, шинели.

Гранатою. Немного задержав,

К броску уже готовую гранату,

Чтоб, близко у ноги врага упав,

Сработал медно-желтый детонатор.

Штыком. Одним движением руки.

Неглубоко, на полштыка, не дале.

А то, бывали случаи, штыки

В костях, как в древесине, застревали.

Прикладом. Размахнувшись от плеча,

Затыльником в лицо или ключицу.

И бей наверняка, не горячась,

Промажешь - за тебя не поручиться.

Саперною лопаткою. Под каску.

Не в каску - чуть пониже, по виску,

Чтоб кожаная лопнула завязка

И каска покатилась по песку.

Армейскими ботинками. В колено.

А скрючится от боли - по лицу.

В крови чтобы горячей и соленой

Навеки захлебнуться подлецу.

И, наконец - лишь голыми руками.

Подсечкою на землю положи,

И, скрежеща от ярости зубами,

Вот этими руками задуши!

С врагом необходимо воевать.

Врага необходимо убивать.

Судьба

Он мне сказал:

- Пойду-ка погляжу,

Когда ж большак саперы разминируют…

- Лежи, - ответил я, - не шебуршись.

И без тебя саперы обойдутся…

- Нет, я схожу, - сказал он, - погляжу

И он погиб: накрыло артогнем.

А не пошел бы – и остался жив.

___

Я говорю:

- Пойду-ка погляжу,

Когда ж большак саперы разминируют…

- Лежи, - ответил он, - не шебуршись.

И без тебя саперы обойдутся…

- Нет, я схожу, - сказал я, - погляжу

И он погиб: накрыло артогнем.

А вот пошел бы – и остался жив.

***

Памяти техника-лейтенанта Анатолия Щукина из Моршанска

“До свиданья” не скажешь:

свиданья — не будет. А “прощай” —

не решаются вымолвить люди.

И уходят безмолвно в сосновую рамень,

и шуршит подорожник у них под ногами.

Запрокинулись сосны в лазурь головою

и полощут лениво зеленую хвою,—

и бойцов, уходящих из жизни до срока,

болтовнёю трескучей провожает сорока.

Ночная атака

Утопая в снегу, мы бежали за танками

А с высотки, где стыло в сугробах село,

били пушки по танкам стальными болванками

а по нам – минометчики, кучно и зло.

Мельтешило в глазах от ракет и от выстрелов.

Едкий танковый чад кашлем легкие драл

И хлестал по лицу – то ли ветер неистово,

то ли воздух волною взрывною хлестал.

Будь здоров нам бы фрицы намылили холку!

Но когда показалось, что нет больше сил –

неожиданно вспыхнул сарай на задворках,

точно кто-то плеснул на него керосин.

Ветер рвал и закручивал жаркое пламя

И вышвыривал искры в дымящийся мрак, -

Над высоткой, еще не захваченной нами,

Трепетал, полыхая, ликующий флаг.

Через час у костра мы сушили портянки…

Что видно из окопа

Что видно из окопа? —

заброшенный пустырь,

поросший лебедой,

полынью и ромашками —

исхлёстанные пулями;

повсюду — хлам и мусор:

похоже, горожане

устроили здесь свалку;

овражек травянистый

с корявыми сосёнками,

и заросли орешника —

осколками порубаны;

ребячий стадион —

лужайка, на которой

футбольные ворота

без перекладин сверху;

какая-то постройка,

сгоревшая дотла —

чернеют головёшки;

а рядом — бузина,

и ягоды — кровинками...

Что видно из окопа? —

булыжная шоссейка,

омытая дождями,

в шеренгах тополей;

зелёно-бурый танк,

подбитый на дороге, —

и башня набекрень;

воронки от снарядов

с отвалами земли,

а минные — помельче,

как треснувшие блюда;

да проволока ржавая

колючих заграждений

с присевшими стрекозами...

Что видно из окопа? —

бедняга воробей,

пораненный войною,

скакает через силу,

заваливаясь набок;

бугры кротовых куч,

после дождей нарытые;

мышонок полевой —

снуёт себе у норки,

корма заготовляет;

и тучи синих мух

над трупами убитых...

Что видно из окопа? —

немецкая траншея

у городка фабричного —

проходит огородами:

картофель и капуста;

окраинные домики:

разрушенные крыши,

проломанные стены,

распахнутые двери,

повыбитые окна —

и ни души вокруг;

и две трубы кирпичные

на фоне неба синего

с застывшими барашками

далёких облаков...

Что видно из окопа? —

да ничего особого:

нейтралка — вот и всё!

Замполит

Шли Брянщиной. Фриц драпает. Большое село — Ишово. Часть изб горит. Старуха произносила речь...

Из фронтового дневника. 20 сентября 1943 года

Помню:

стоя на пожухлом склоне,

вытянув натруженные руки,

к нам, идущим по селу колонной,

с речью обратилася старуха.

Стлался дым — чадили гарью хаты:

фрицы драпанули из села,

и остались после них, проклятых,

как обычно — пепел и зола.

И хотя уже мы пол-России

видели в руинах и слезах,

горло жгли старухины, простые,

не из книжек взятые слова.

И Вершинин Колька, мой наводчик,

произнёс серьёзно так на вид:

— Неплохой бы вышел, между прочим,

из мамаши этой замполит!..

А у замполита сдали нервы.

И, проковыляв с пригорка, мать

принялась над нами, как над мёртвыми,

жалобно, по-бабьи, причитать.

Тут мы растерялись на мгновенье.

А Вершинин Колька говорит:

— Мать! Не хорони нас прежде времени.

Это дело, знаешь, не горит...

И уж всё на свете перепутав

и не зная, как себя вести,

на прощанье стала нас старуха

по-крестьянски истово крестить.

И мы шли —

повзводно и поротно,

с Богом незнакомые вовек,