Юрий Белаш - Окопные стихи

шли

в шеренгах, сдвинувшихся плотно,

словно все — один мы человек;

шли

под это крестное знаменье,

как когда-то предки наши шли,

шли сурово

под благословенье

русской

исстрадавшейся

земли.

Неудачный бой

Мы идем — и молчим. Ни о чем говорить нам не хочется.

И о чем говорить, если мы четверть часа назад

положили у той артогнем перепаханной рощицы

половину ребят — и каких, доложу вам, ребят!..

Кто уж там виноват -

разберутся начальники сами,

Наше дело мы сделали: сказано

было “вперед” — мы вперед.

А как шли!.. Это надобно видеть своими глазами,

как пехота, царица полей, в наступленье в охотку идет...

Трижды мы выходили на ближний рубеж для атаки.

Трижды мы поднимались с раскатистым криком “ура”.

Но бросала на землю разорванной цепи остатки

возле самых траншей пулеметным огнем немчура.

И на мокром лугу, там и сям, бугорочками серыми

оставались лежать в посеченных шинелях тела...

Кто-то где-то ошибся.

Что-то где-то не сделали.

А пехота все эти ошибки

оплачивай кровью сполна.

Мы идем — и молчим....

Сухая тишина

Шли танки...

И земля — дрожала.

Тонула в грохоте стальном.

И танковых орудий жала

белёсым брызгали огнём.

На батарее — ад кромешный!

Земля взметнулась к небесам.

И перебито, перемешано

железо с кровью пополам.

И дым клубится по опушке

слепой и едкой пеленой, —

одна, истерзанная пушка,

ещё ведёт неравный бой.

Но скоро и она, слабея,

заглохнет, взрывом изувечена,

и тишина — сухая, вечная —

опустится на батарею.

И только колесо ребристое

вертеться будет и скрипеть, —

здесь невозможно было выстоять,

а выстояв — не умереть.

Глаза

Если мертвому сразу глаза не закроешь,

То потом уже их не закрыть никогда.

И с глазами открытыми так и зароешь,

В плащ-палатку пробитую труп закатав.

И хотя никакой нет вины за тобою,

Ты почувствуешь вдруг, от него уходя,

Будто он с укоризной и тихою болью

Сквозь могильную землю глядит на тебя.

Пулеметчик

Памяти пулеметчика Юрия Свистунова, погибшего под Ленинградом.

По-волчьи поджарый, по-волчьи выносливый,

с обветренным, словно из жести, лицом, -

он меряет версты по пыльным проселкам,

повесив на шею трофейный "эмгач",

и руки свисают – как с коромысла.

И дни его мудрым наполнены смыслом.

У края дымящейся толом воронки

он шкурой познал философию жизни:

да жизнь коротка – как винтовочный выстрел

но пуля должна не пройти мимо цели.

И он - в порыжелой солдатской шинели –

шагает привычно по пыльным проселкам, -

бренчат в вещмешке пулеметные ленты,

торчит черенок саперной лопатки

и ствол запасной, завернутый в тряпки.

Он щурит глаза, подведенные пылью, -

как будто глядит из прошедшего времени

и больше уже никуда не спешит…

И только дорога – судьбою отмеренной -

Еще под ногами пылит и пылит.

***

Прошлогодний окоп… Я их видел не раз.

Но у этого – с черной бойницею бруствер.

И во мне возникает то нервное чувство,

будто я под прицелом невидимых глаз.

Я не верю в предчувствия. Но себе – доверяю.

И винтовку с плеча не помешкав срываю

и ныряю в пропахшую толом воронку.

И когда я к нему подползаю сторонкой,

От прицельного выстрела камнями скрыт, -

по вспотевшей спине шевелятся мурашки:

из окопа – покрытый истлевшей фуражкой –

серый череп, ощеривши зубы, глядит…

Перекур

Рукопашная схватка внезапно утихла:

запалились и мы, запалились и немцы, -

и стоим, очумелые, друг против друга,

еле-еле держась на ногах…

И тогда кто-то хрипло сказал: "Перекур!"

Немцы поняли и закивали : "Я-а, паузе…"

и уселись – и мы, и они – на траве,

метрах, что ли, в пяти друг от друга,

положили винтовки у ног

и полезли в карманы за куревом…

Да, чего не придумает только война!

Расскажи – не поверят. А было ж!..

И когда докурили – молчком, не спеша,

не спуская друг с друга настороженных глаз,

для кого-то последние в жизни –

мы цигарки, они сигареты свои, -

тот же голос, прокашлявшись, выдавил:

"Перекур окончен!"

Натурализм

Памяти младшего лейтенанта Афанасия Козлова, комсорга батальона

Ему живот осколком распороло...

И бледный, с крупным потом на лице,

он грязными дрожащими руками

сгребал с землёю рваные кишки.

Я помогал ему, хотя из состраданья

его мне нужно было застрелить,

и лишь просил: «С землёю-то, с землёю,

зачем же ты с землёю их гребёшь?..»

И не было ни жутко, ни противно.

И не кривил я оскорблённо губ:

товарищ мой был безнадёжно ранен,

и я обязан был ему помочь...

Не ведал только я, что через годы,

когда об этом честно напишу, —

мне скажут те, кто пороху не нюхал:

«Но это же прямой натурализм!..»

И станут — утомительно и нудно —

учить меня, как должен я писать, —

а у меня всё будет пред глазами

товарищ мой кишки сгребать.

* * *

Я бы давно уже — будь моя воля! —

на площади

соорудил бы

бесхитростный памятник лошади.

Только не тем величаво-державным кобылам,

что постаменты гранитные

крошат чугунным копытом,

а фронтовой неказистой

лошадке-трудяге,

главной в пехотных полках

механической тяге,

что, надрывая мотор свой

в одну лошадиную силу,

вместе с солдатами

грязь по просёлкам месила

и с неизменным,

почти человеческим мужеством

пушки тянула,

повозки с армейским имуществом,

чаще солдат погибая во время бомбёжек:

люди найдут, где укрыться,

а лошадь — не может,

ну и когда было туго весной

с продовольствием,

лошадь сама пищевым становилась

довольствием...

Я бы давно уже —

будь моя воля! — на площади

соорудил бы заслуженный

памятник лошади.

* * *

Очистка от противника траншей —

гранатами, штыками, финками,

и топчем, топчем трупы егерей

армейскими тяжёлыми ботинками.

Ответят за войну и за разбой!

Мы их живыми, гадов, не отпустим.

Мы их потом, когда окончим бой,

как брёвна, выбросим за бруствер.

Трусость

Немцы встали в атаку…

Он не выдержал – и побежал.

- Стой, зараза! – сержант закричал,

Угрожающе клацнув затвором,

и винтовку к плечу приподнял.

- Стой, кому говорю?! –

Без разбора

трус,

охваченный страхом,

скакал,

и оборванный хлястик шинели

словно заячий хвост трепетал.

- Ах, дурак! Ах, дурак в самом деле…-

помкомвзвода чуть слышно сказал

и, привычно поставив прицел,

взял на мушку мелькавшую цель.

Хлопнул выстрел – бежавший упал.

Немцы были уже в ста шагах…