Товарищ Эхо - Севернее Вавилона

Нельзя победить Вавилон оружием Вавилона,
Ты ошибся, да, бро, когда требовал равной доли
Страдания за страдания, талиона, ты ошибся,
Машина работает иначе, их стены не вечны, тела
Их не вечны, но идеи, да, бро, идеи живут много дольше:
И ненависть может стать вечной, но вечной
Может стать и любовь, хотя чаще кажется, что
Недостойны они ни любви, ни открытых объятий, что
Оружие побеждает оружие только силой и гневом.
Мир не требует столько крови, сколько каждый
Способен пролить, мир нуждается в воле, мир
Нуждается в силе, обернувшейся к жизни: смерть
Придёт и без нас. Я смотрю в твои Книги, да, бро,
Я читаю слова и слова, уничтоженные переводом и
Ложью. Из них каждое устремится к забвению.
Ты не прав, говоря о любви и прощении
Для одних и о боли, ставшей другим приговором.
Над погостом однажды вырастет лес, из асфальта
Проклюнется семя. Я запомню лишь свет, от тебя
Исходивший, я запомню тепло от пожаров.
В этой лютой ошибке все мы сестры и братья, пусть даже
Кто-то жестоко ошибся. Однажды.

Осень – это всегда нежность солнца,
Свинцовые капли облачным детям в ладони,
Чтоб напоить жажду травы, чтобы
Иголки пальцев сосновых прохладой полнить.
Я говорю с тобой на языке дыма, мой мальчик,
Мы – пыль земли, ее кости и корни.
В небо врастаем намертво прошлыми именами,
За звёзды цепляясь великой кроной.
От корня к свету: в забвении Я и Я,
В ветоши, сотканной из коры и вчерашних наречий,
К вершине взбирается древняя жизнь твоя.
И листья падают ей навстречу.

рыжая кровь солнца ржавыми
каплями
по твоей
подсолнуховой дорожке

(мысли гигантов вовне,
параллельных нам,
проклевываются в полдень,
разбегаются морщинками, трещинками,
неочевидным смешком – стрекотом
цик-цикады) —
следи их тени, шагающие
над крышами,
в полое небо

и снова: ржавая кровь солнца рыжим
высыпала в плоскости…
кисти, косточки
продолжали линии стебля,
риза/ризома и тот,
кто упускает из виду сам голос —
гол

точно колос-
ок
сухонький, пущенный по ветру
невозвратимой стрелой

там, где порез – в прорези облаком
сеет
рожь

Я не знаю своих корней, я не
Чувствую своей кроны/ под деревом
Цвета пепла лежат мои прошлогодние тени;
Над пеплом цвета дерева – радуга тела даром.
Эти крылья в твоих ладонях согреты;
Я не знал, что в каждом из нас больше от насекомого, чем
От ангела: я никогда не следовал заветам слепо.
Я никогда не следовал заветам.
И не было меня ни к прошлым зимам, ни к прошлым вёснам.
Река, забыв источник, не умеет себя заполнить.
Я мог бы оказаться продолженьем твоих песен.
И памяти твоей. Если бы ты умела помнить.

Неба мясо
по живому вспахано
солнечного плуга жаром раскалённым,

И тонкие, тёплые
шрамы стянуты
стежками облачными, бесформенными.

Обездушенным телом я —
тот же шрам
на бетонной щеке города.

Обыденный между
сотен и тысяч ран
своим человекоподобием.

А глаза – застылые,
прозрачней стекла —
привычно следили птиц механику,

Царапая зло
плоскость воздуха, крыла,
впиваясь в тела птичьи, такие маленькие.

И на землю падали
комочки тёплые:
капли дождя ли, частицы падали.

Но живые всё ещё…
такие робкие,
как сердца ребячьи, в перья спрятанные.

Лис в лис, лес – в лес;
Земля и губы, запахи, грибы
(С окраины деревья отступают, обнажая
Корней систему, угол дома, рынок,
Где продаётся всё и вся, включая нас,
Где – недостаток горизонта).

Я складывает вечер как конструктор,
Скрывая лица, руки, листья.
Труху в ладонях.
Луну в сети высоковольтных линий.
Забитый прошлым годом водосток.

Мы – полые внутри.
Мы замираем к ночи, тени, тени,
Впадающие, словно реки, в бездну,
Полную глаз, впитавших небо,
Уже не дети, но ещё не ветер.
Пыльца, стремящаяся на восход.

Листва кирпичного цвета,
Кирпич застывших ветвей великанов
На окраине города/леса;
Отсюда человек начинает свой долгий,
Начинает беспечный свой путь
В космос
С его необъятной листвою созвездий.
Мир слишком молод.
Человек слишком стар.
Слишком стар, наконец, поумнеть.
Он проговаривает вселенную скороговоркой:
Быстрее-быстрее, всё то,
Что способен увидеть.
Только глаз его
Всё слабеет. Слабеет.
Близорукий, умеющий забывать

Облетает город листвой
И становится гол и прозрачен.

И листва его глаз
Обращается
К небу.

Бетон цепко держит наши корни:
Молодые стебли не дают всхода,
Сплетаются с землёй в агонии,
Спекаясь как песок в стекло к восходу.
Правдивые, мы связаны одним обетом,
Данным лжецам, скреплённым их же словом;
Оставь нам жажды оказаться светом,
И для кого-то стать верой и кровом.
Так дай нам воли жить во имя жизни
И вопреки, отравленным войной.
Мы несмышлённы, отдаёмся в тризне,
Что эхо над вселенной тишиной.

Меж пустырей высоковольтных линий,
В пространствах заблудившихся звонков
Ещё звучит ругань Эринний,
За мною следующих сворой гончих псов.

Расколотив заветные скрижали,
Апис-пророк баюкает луну.
Я-прошлое мечтает о начале;
И вожделенье ставит мне в вину.

Безумны все: и смертные и боги;
Петр скрипит в замочной скважине ключами,
Но некого впустить. И путаются строки
Блокнота жизни с прожитыми адресами.

Мира душа бессмертию завещана —
Царица Савская, блудница и святая,
В конце всегда приходит женщина.
И лютый холод отступает.

вещи не имеют границ

В каждом продолжении звука – точки,
Которых не спрятать:
Непостижимые поля тишины
От корня дыхания у мундштука
До оросительных систем
Твоих сообщающихся сосудов,
Несущих воды жизни,
несущих все то, что мы называем
Любовь/

Алхимия

твоего вдоха (когда я
слежу движения диафрагмы,
Тишайшую слаженность
мышц-

всякая алая буква голоса —
нота, стремящаяся в бесконечность)
Всякое прикосновение – знак.

Хмурый заумник читал:
Every man/
And
_woman_
Is A star